Судьба и грехи России

                Есть среди молчальников одна категория, самая много численная и лучше других известная: это люди верующие,  «церковники», которые и платили, и платят за исповедание  (тоже, в сущности, молчаливое) своей веры годами, десятилетиями тюрьмы, ссылки, каторги. Признание их известного социального значения следует видеть в самом факте  сохранения властью остатков культа. Но не будем преувеличивать внешнее, социальное значение этого факта. Наблюдатели России последних  лет — большинство, иностранцев и русских  беженцев оттуда —  игнорируют  религиозную жизнь. Очевидно, она настолько сжалась, стала уделом такого меньшинства, и притом молчащаго, что  поверхностный наблюдатель проходит мимо, не замечая  самого явления. Да и как увидеть духовную жизнь, не на ходящую выражения  в слове, ничем не воплощенную социально. Ибо открытый культ может быть интерпретирован по-разному, и чаще всего интерпретируется живучестью  бытовых традиций в старом, уходящем из жизни поколении.

                Но мы  можем быть уверены: не бытовые традиции де лают людей мучениками  и дают им такую силу духа на каторге и в тюрьме, о которой изредка доходят до нас скудные свидетельства. Христианство в России снова стало той героической верой, какой оно было в Римской империи, в младенческие годы Церкви. Сколько вековой ветоши долж-

ТЯЖБА О РОССИИ                                   

==121

но было сгореть в очистительном огне, как обновилось и просияло вечное!

Их мало, этих избранников, но нельзя поверить, чтобы такая вера, такое горение не имели своего лучеиспускания. Там, где горят эти потаенные огни, там смягчается злоба, расплавляется скука, по-новому освещается созидательная работа и даже — бывало и это — кое-где опускаются руки палача.

                Та жизнь духа, которая связана с Церковью, не ограничена никаким культурным  или классовым кругом. В этом ее значение если не для настоящего, — то для будущего России. И, конечно, центральный вопрос духовного воскресения России в том, найдут ли утоление новые смутные духовные запросы  молодой России в  вечном  источнике, питавшем доныне  духовную жизнь народа.

                *         *         *

                Здесь, в эмиграции, в наших расчетах на русское национальное возрождение, мы делаем ставку на один из двух полюсов  русского общества: на рабов или на строителей. Первая ставка — на ненависть и разрушение, вторая — на примирение  и созидательный труд. Этот выбор, который политически неизбежен, делает вся эмиграция. Он лежит, психологически и морально, в основе нашего разделения на пораженцев и оборонцев, которое уже начинает поглощать все наши политические группировки. По мере того как призрак войны из темных предчувствий вступает в ясный  свет исторического дня, выбор становится все неизбежнее. Родина зовет. И выбор простой и ясный. Политику не на кого больше ставить, как на один из двух основных типов русской жизни. Но когда мы углубляемся мыслью в будущее и от завтрашнего дня переходим ко дню послезавтрашнему, когда гадаем о духовном облике России, тогда вспомним о третьем: о бессильных ныне и скрывающихся по пещерам и ущельям» советской жизни, о тех, голос которых не доходит до нас, но которых, поистине, не только Россия, но и «весь мир недостоин»; и на них, неизвестных, с полным сознанием  риска поставим свою ставку: ставку Паскаля, ставку веры, — ставку, без которой не для кого и незачем жить.

==122

00.htm - glava09

ЗАЩИТА РОССИИ

                Эмигранты  всех времен и народов боролись с оружием  в руках против своей родины. Афиняне  и спартанцы,  гвельфы и гибеллины, французы  Великой революции и  русские за XIX и XX столетие. Плутарх или Иловайский  прославили для нас со школьной скамьи имена великих  изменников: Фемистокла,  Павзания, Кориолана. У нас  князь Курбский и Герцен не колебались идти с врагами  России. Мы, кстати, только теперь, в изгнании, вполне  оценили значение Курбского, и Герцена для русской национальной чести. Курбский и митрополит Филипп — эмигрант и святой — одни спасают достоинство России в век  Ивана Грозного. Нравственный смысл измены, — хотя и  трагический — заключается в том, что родина не является  высшей святыней: что она должна подчиниться правде, то  есть Богу. Западная Церковь, начиная с блаженного Августина, учила о допустимости для христиан принимать участие лишь в справедливой войне. Тем самым суверенитет  отечества лишается своей абсолютности. Отсюда один шаг  до возможности и даже обязанности бороться против не  праведного, беззаконного и тиранического отечества. В  средние века, в эпоху христианской культуры, в этом не  могло быть сомнений.

                Почему же теперь для нас, и христиан, революционеров,  измена сталинской России ощущается не только как политическая ошибка, но и как моральный грех? Просто ли это  наша дурная русская привычка морализировать политику  и употреблять слово «подлец» в смысле английского «достопочтенный джентльмен»? Я думаю, что дело сложнее и  что в нас говорит опыт нового чувства России, выношенного в боли и муках последних десятилетий. Это чувство я  определил бы, за отсутствием другого слова, как чувство хрупкости России.