Судьба Иерусалима

По пути он проходил разваливающуюся методистскую церковь, вырисовывающуюся темным пятном на фоне деревьев. Когда он миновал ее слепые окна, звук собственных шагов казался невыносимо громким, дыхание вырывалось изо рта со свистом, и он поневоле, начинал думать о том, что находилось внутри — о гниющих молитвенниках, перевернутых скамьях, о поваленном алтаре, где теперь только мыши справляют свои праздники. И еще о том, что может там быть кроме мышей — о чудовищах, которые, быть может, смотрят на него своими зелеными, безумными глазами. И когда-нибудь разбитая дверь откроется, и оттуда выйдет то, что одним своим видом сведет его с ума. Но как объяснить это отцу и матери — дневным существам? Это было все равно, что объяснить им, как в три года одеяло у его ног превратилось в клубок змей. Ни один ребенок не свободен от таких страхов, подумал он. Если страх нельзя выразить словами, он непобедим. А страхи, запертые в детских мозгах, особенно трудно выразить на языке взрослых. И после захода солнца вы вдруг обнаруживаете, что эти страхи не умерли — просто затаились в своих детских гробиках. Они ждут вас. Он не включил свет, только взбирался по ступенькам, сжимая крест влажной от пота рукой. Добравшись до верхней площадки, он оглядел коридор. Дверь в комнату для гостей была приоткрыта. Он закрывал ее сам. Снизу донесся неразборчивый звук голоса Сьюзен. Стараясь не шуметь, он подошел к двери и остановился. Основа всех страхов, подумал он, чуть-чуть приоткрытая дверь.

Он толкнул ее.

На кровати лежал Майк Райерсон.

Лунный свет посеребрил комнату, преобразив ее в сонную лагуну. Мэтт потряс головой. Ему показалось, что он каким-то чудом перенесся в прошлую ночь. Нужно сойти вниз и позвонить Бену, потому что он еще не в больнице…

Майк открыл глаза.

Они блеснули в лунном свете серебром и кровью. Чистые, как вымытая посуда. В них не было человеческих мыслей или чувств. «Глаза — окна души» — сказал Вордсворт. Эти окна открывались в пустую комнату.

Майк сел, простыня сползла с его груди, и Мэтт увидел грубый шов, оставленный медицинским экспертом или паталогоанатомом.

Майк усмехнулся; клыки его были белыми и острыми. Сама усмешка выражалась только в сокращении мускулов рта; глаза оставались безучастными.

— Посмотри на меня, — четко произнес Майк.

Мэтт посмотрел. Да, глаза совершенно пустые, но очень глубокие. В них можно было видеть свое серебристое отражение, которое словно манило к себе, призывая забыть страх, забыть обо всем…

Он неуклюже отступил, вскрикнул:

— Нет! Нет! — и поднял крест.

Увидев это, Майк Райерсон зашипел, словно его ошпарили. Руки его взметнулись в воздух. Мэтт сделал шаг к нему. Райерсон отшатнулся.

— Уходи! — прохрипел Мэтт. — Я отменяю свое приглашение!

Райерсон издал высокий крик, полный боли и ненависти, и сделал четыре дрожащих шага назад, к окну. Уткнувшись в подоконник, он зашатался, балансируя на краю.

— Я приду, когда ты уснешь, учитель.

Он выскочил в ночь, вытянув руки, бледное тело его блестело, как мрамор, выделялись только метки швов.

Мэтт, застонав, подошел к окну и поглядел вниз. Луна не освещала ничего — только безликую пляску теней внизу, под снопом света, падающего из окон комнаты. Может быть, это просто пыль. Тени на миг слились в жуткую, отдаленно напоминающую человека, форму — и растаяли в ночи. Он повернулся, чтобы бежать, и тут его грудь сдавило болью. Он схватился за сердце. Боль наступала пульсирующими волнами. Крест поплыл у него перед глазами. Он подошел к двери, держась рукой за грудь. Перед ним в темноте все еще парило видение падающего в темноте Майка Райерсона.

— Мистер Берк!

— Позвони Джеймсу Коди, — выдавил он из холодеющих губ. — Моему врачу. У меня сердечный приступ. Он свалился на пол лицом вниз.

7

Она нашла телефон в справочнике.

— Доктор дома? Срочный вызов.

— Да, — голос звучал спокойно. — Сейчас.

— Доктор Коди слушает.

— Это Сьюзен Нортон. Я дома у мистера Берка. У него сердечный приступ.

— Что? У мистера Берка?

— Да. Он без сознания. Могу я…

— Вызовите скорую помощь, — быстро сказал он. — Камберленд 841-4000. Оставайтесь с ним. Укройте одеялом, но не трогайте. Ясно?

— Да.

— Я буду через двадцать минут.

8

Она смотрела в лестничный пролет, все еще не веря. Ей хотелось, чтобы ничего этого не было, чтобы с Мэттом ничего не случилось, чтобы она не испытывала этот давящий непонятный страх. Она не поверила ни во что из того, о чем говорил ей Мэтт — и вот теперь — это неверие рухнуло. И она чувствовала себя опустошенной.

Она слышала голос Мэтта и чьи-то ужасные слова: «Я приду, когда, ты уснешь, учитель». В голосе, произнесшем их, было не больше человеческого, чем в собачьем лае.

Она поднялась наверх, заставляя себя преодолевать ступеньку за ступенькой. Не помог даже свет, горящий в коридоре. Мэтт лежал без движения там, где она его оставила, хрипло, прерывисто дыша. Она расстегнула две верхних пуговицы его рубашки и дыхание немного облегчилось. После этого она зашла в комнату для гостей, чтобы взять одеяло.