Судьба императора Николая II после отречения. Историко-критические очерки

Министр юстиции, которому Врем. Прав. вручило судьбу царской семьи, имел некоторую слабость к красивым, показным и декларативным формулам не только в воспоминаниях, но и в жизни. Революционную практику, независимо от личных свойств блюстителя начал свободы, порядка и законности при новом политическом строе, трудно было уложить в рамки этих отвлеченных формул. Отсюда возникла коллизия между теорией и практикой. «Даю слово, – сказал по газетному отчету новый министр, посетив впервые свое ведомство 4 марта, – что, когда я оставлю пост… ни один злейший враг новой свободной России не осмелится сказать, что во время управления Керенского… право, закон и справедливость оставались в этом ведомстве пустым словом». Искренний демократ со своим убеждением в теории, действительно хотел «поднять правосудие на недосягаемую высоту», как сказал он председателю Совета сословия, к которому принадлежал, – известному адвокату Карабчевскому. Но жизнь ставила сложные политические проблемы, которые ежечасно почти неизбежно требовали компромисса97. Не всегда их удачно (речь идет, конечно, не о «технических промахах») умел разрушать революционный генерал-прокурор. И далеко не «злейший враг» новой свободной России сенатор-цивилист Завадский нависал в воспоминаниях: «В лице Керенского судебное ведомство приобрело левого Щегловитова». Приговор несправедлив, ибо мемуарист пытается осудить «микроб революционного насилия» с точки зрения того отрешенного «юридического идеализма», последовательно провести который он сам не мог, соприкоснувшись в своей должности в качестве тов. Председателя учрежденной правительством Чрез. След. Комиссии с революционной стихией. Все абсолютные истины в революционное время становятся относительными. Бесконечные споры, которые велись в различных правительственных комиссиях и которыми в первое время заполнялись газетные столбцы либеральной печати – о праве внесудебных арестов, о несменяемости судей и т.д., свидетельствовали, быть может, о добросовестности «юридического мышления», о благородных, но и утопических стремлениях «без замедления покончить навсегда с позорным наследием жестокого времени» («Рус. Вед.»), но не о глубоком понимании того, что происходило. Конечно, лишь правовое сознание, органически связанное с подлинным демократизмом, могло быть прочной гарантией против злоупотреблений, которые в зародыше нес в себе «микроб революционного насилия», и могло положить предел ограничениям, так или иначе оправдывавшимся в переходное время необходимостью защиты нового, неокрепшего еще, свободного режима. Надо признать, что крайне неудачно министр юстиции мотивировал лишение свободы слуг и адептов старого строя ссылкой на то, что он «держит их под стражей, не как министр юстиции, а на правах Марата» – так Керенский ответил, по словам Завадского, на его недоучете. «Право» Марата – это насилие во имя демагогии, насилие ради возбуждения революционных страстей и народной ненависти. 7 марта в Москве Керенский гордо говорил, что никогда не будет Маратом русской революции – по справедливости он им и не был.