Судьба калмыка

– Мараишка, Мараишка. – твердила одна женщина и пацаны признали в ней старуху – Менгу, с большой охапкой черемухи. Была здесь и Айса, и еще какие-то женщины-калмычки. –Сэн, Сэн, сэне (хорошо, хорошая) Мараишка, о, ях, ях! – заохали, запричитали старухи, положили цветы рядом с могилой и присев на корточки приложили сложенные лодочкой руки ко лбу, что-то тихонько жалостно запели. Все присутствующие оторопело и внимательно смотрели на них. –Вот ведь как. Нехристи, а цветов догадались нарвать, они что, знали Маришку? – Они у нас за огородом живут, мамка их иногда супом угощала, от милиции спасала – хмуро ответил Вовка. Видишь, люди помнят добро – заключил хромой мужик. Калмычки очень обрадовались, когда их цветы рассыпали по бугорку могилы. –Сипасиб, сипасиб! Ханжинав. Ханжинав, Мараишка! – низко кланялись они могиле. – Погодите. Не уходите! – сказал им хромой мужик и засунул руку в сумку, привязанную к передку телеги, достал полкирпича хлеба. – Вот, помяните покойную Маришку! – Бичкэ, бичкэ! (не надо, не надо!) – замахали руками старухи, прикладывая руки ко лбу и сердцу. – Они не побираться пришли! – рассерженно сказал Вовка. – Они уважают мамку.

– Стойте, стойте! – замахал руками хромой. Он отломил кусочек хлеба от куска, сунул его в рот и перекрестившись поклонился могиле. Старухи догадались что от них хотят. Они так же отламывали кусочки хлеба, клали в рот, приставляли руки ко лбу, кланялись могиле шепча: сэн, сэн, Мараишка – и отходили в сторону. Оставшийся кусок хлеба хромой молча просто сунул в карман старухи. Жаркое солнце, тряская дорога, смерть и похороны матери вконец обессилели пацанов и они отупело и сонно сидели на телеге, прижавшись друг к другу. Тетка Мавра прижав их головы к себе, молча обливалась слезами. Подъехав к избе хромой мужик завел лошадь с телегой под тень черемухи и тихонько сказал: Посиди так. Пусть поспят, успокоятся. – Поминать-то нечем, – удрученно сказала Мавра. – Ничего, – успокоил ее мужик. – Одну булку хлеба разрежем, сколько тут? Человек десять будет? А вторую булку ребятишкам оставим, да себе ломоть в дорогу возьмешь. – Че с детьми-то делать? – качала головой Мавра. Туда, к нам в Орешное взять? Голодно тоже, лишнего грамма хлеба нет. Картошка в прошлом году не родила, нынче огороды толком не посадили, семян нет. Попробую что-то через профком завода придумать. Хотя честно тебе скажу, вот эти две булки хлеба с горем пополам добыл. Сгорело все начисто и семей попавших в беду много. Просто не знаю. Детдомы переполнены, да и там кормежки нужной нет. Что придумать? – горевал и мужик. –А

ничего придумывать не надо, дома мы будем жить. Папку с войны ждать. – привстал Вовка, потирая глаза. Вон сколько солдат уже вернулись. Да и из нашего госпиталя многие разъезжаются. И наш папка тоже раненый был, говорил же дядя Ваня, который воевал с ним. Вылечится да и приедет. Мамка-то все ждала его и нам приказала. А то вернется, а нас нету. Где искать-то будет?

Опешившие взрослые молча поддакивали ему, горестно качая головами: – Да если так, то ладно было бы. В первые дни после похорон соседи заглядывали к ребятишкам, приносили то чашку супа, то три-четыре картошины. Калмыцкие старухи, у которых в землянке были и другие женщины с детьми, снова наладили изготовление корзин. Увидя ребятишек во дворе они дружно кричали и звали их к себе: Вовика, Колика, Толика! Нааран хартн! (приходите сюда!), хот, хот (есть, есть). И угощали лепешками из саранок, испеченными на камнях костра. Трудолюбивые старухи весь световой день бродили по болоту, лесам и полям, выискивая пищу. Выкапывались на полях остатки мерзлой картошки, пошла весной черемша, выискивались крахмалистые клубни ранней саранки, пошел и щавель. Немыслимого темного цвета лепешки из саранок, мерзлой картошки разной съедобной зелени, выглядели экзотической пищей, испеченной на камнях. Это надо уметь! Угощали калмыцким наваристым чаем – жомбой, из разных душистых трав. Иногда варили душистый махан (мясной бульон) из требухи или овечьих голов. Тогда по округе разносились аппетитные до одури запахи. Местные бабы завистливо поглядывали в сторону болота, плевались и судачили: Смотри ж ты, из дохлятины варят, а как вкусно пахнет – сглатывали они слюни. – А главное – живы, ни черта с ними не делается. А вон и Маришкины ребятишки у них ошиваются, тоже едят с ними и ничего.А наши чуть че не так съели – дристня, рвота. А вон Рябков пацан чего-то наелся и богу душу отдал! Вот, вот, душу! – шамкала бабка Лысокониха.

– Сначала душу к калмыцкой пище надо сготовить, тады она на пользу пойдет. Вот к нам старшие пацаны приходят, сусликов и сурков ловят по полям. Ошкурят – шкурку сдадут. А тушку на костре подпалят и в котел. А суслики да сурки зернышки грызут, хлебные звери. Вот тебе махан – варится, с ума сойдешь – будто из быка только что забитого.

– Тьфу ты, – плевались бабы, – до крыс скоро дойдет. Встречая Маришкиных ребятишек бабы с отвращением смотрели на них: Не ходите к нашим ребятишкам, дохлятину жрете!