Судьба калмыка

Наконец, продавец, затянувшись глубоко папиросой, выдохнул из себя густую струю дыма, сплюнул в пустое ведро и бросил туда же окурок и хрипло произнес:

– Ну, слушаю вас!

– Дык, хлебца бы, – осклабилась передняя баба, отчаянно упираясь обеими руками в косяк двери, сдерживая задних. – Деньги есть? – осведомился продавец.

– А как же! – заспешила баба, роясь в рукавице. – Так! В магазин заходить по трое, остальные на улице! – рявкнул продавец и загремел весами, бросив туда уханку хлеба.

– Мальчонка у меня там, на улице, он в очереди, а тут-то зада-вят. Мне завсегда две буханки дают, шестеро деток у меня, – за-искивающе затараторила баба, – Тоня знает. А где она?

Продавец сунул ей кирпич хлеба и сдачу, и будто и не слышал ее, буркнул:

– Следующий! – и положил снова на весы очередную буханку.

– Дык, стой милый, мне ж две буханки надо!

– А у меня распоряжение – в одни руки только одну буханку хлеба! Все. Не мешай.

– Дык, у меня ж мальчонка здесь, на улице. Сюда ж он не пробьется – задавят.

– Не знаю, – внимательно глядел продавец на весы, – Следующий. В одни руки только одну буханку хлеба! – рявкнул продавец.

Наконец баба осмыслила, что сюда нужен ее сын. Она быстро метнулась к двери, заглядывая и подпрыгивая, пыталась увидеть кого-то через головы стоявших людей. Но через спрессованную массу людей увидеть кого-нибудь на улице было невозможно.

– Бабы! Люди! – кричала она в проеме двери, – Кольку моего сюда покличьте! Он где-то в конце там!

– Охо-хо! Даешь тетка. Дайте мне и моему цыганенку? – съязвил какой-то парень.

– А ты выходи, найдешь его, а потом зайдешь, – весело давали ей советы.

– Да если я выйду, разве снова запустят? Да и хлеб кончится.

– В том то и дело, тетя, жрать всем хочется! – и поднапыжившись парень влез, наконец, в магазин, вытаскивая за собой полу фуфайки, зажатую между людей.

– Мать честна! Хлеба-то горы! – восхитился он, – Заодно и водочки возьмем.

– Пока торгуем только хлебом, – охладил его белый халат, – Водкой торговать будем после хлеба.

– Молчу. Хлеб давай!

В магазине уже скопилось с десяток покупателей, купивших хлеб, но выйти на улицу не могли. Меж ними ходила первая баба и все повторяла:

– Ну, вы ж знаете, мне ж всегда давали две буханки, а?

Продавцу надоело ее бормотание и он рявкнул:

– Выйдите вы отсюда, наконец, или магазин закрыть!?

Угроза мгновенно подействовала. Кряхтя и ругаясь, толпа кое-как раздвинулась, выпуская взявших хлеб. Плача вышла и баба, не получившая вторую буханку хлеба.

Стоявшие в дверях бабы стали совестить продавца:

– Че ж ты не дал ей вторую буханку? Все знают – большая у нее семья. Всегда давали.

– И тебе жалко? – спросил он бабу, протягивая ей сдачу.

– Конечно, надо бы дать.

– Так на, ей дай! – и он протянул ей ее же кирпич хлеба.

Баба выхватила у него свой хлеб, прижала к груди, второй рукой зажала себе рот.

– Ты че? У меня же трое, чем же их кормить буду? – пятилась она от прилавка.

– Вот то-то и оно. Жалеть все мы мастера. Вот и она дожалела! – и он зло постучал пальцем по прилавку, – И дожалелась до 58-ой!

– А-а-а! – хором разинули рты бабы и похватав свой хлеб начали буравить толпу, выскакивая на улицу.

Антониду по 58-ой арестовали! В секунду облетела весть густую очередь. За калмычат заступилась, вишь, принародно. А какая-то сука доложила куда надо. У-у! понагнали сюда всякой сволочи, теперь за них страдают люди.

– Это я вцякая цволача! – схватились за грудки грек с литовцем и, разряжая похоронное настроение покатились по утоптанной скользкой дороге с косогора.

Враз образовались две стороны болельщиков, которые внимательно следили за ходом поединка и не давали никому вмешиваться. Стороны были готовы в любой момент сразиться стенка на стенку. Пацаны готовили снежки, скатывали их в ледяные комья. Предстояло интересное действо.

Рослый литовец никак не мог освободиться от приземистого грека, который мертво ухватился за полы его фуфайки, и бестолково махал руками. Очевидно, грек искуснее был в борьбе, он то и дело подсекал его ногами и оба шумно шмякались на скользкую дорогу. Уже противоборствующие стороны болельщиков задирались друг с другом и вот-вот должны были сцепиться, но все испортил девяностолетний дед Лавничий.

– Ну-к, чаво тут? – раздвинул он толпу суковатой палкой. И не замедляя своего шаркающего стариковского хода, дед вроде и не сильно, но хряско огрел одного и другого бойца своей полупудовой палкой, – Мирно жизть устраивать надоть, а вы все скрозь войны да драки, чтоб вас опоносило!

Литовец, наконец, освободился от цепких рук грека и резко дернулся в сторону нового обидчика. Но, увидев древнего деда в рваной шубейке, он поднял к голове свои огромные, красные от мороза руки и замахал ими:

– Не, нет, все, мирно, мирно!

А сконфуженный грек нырнул в толпу, и его не стало видно. А дедок пошел себе дальше. Как ни в чем не бывало, сопровождая внука, у которого подмышкой был кирпич хлеба.