Судьба. Книга 1

— … Со всеми разделаюсь! И безжалостно, если узнаю, что кто-то ведёт революционную пропаганду на подвластной мне территории! Весь уезд в бараний рог скручу! — Он стукнул кулаком по столу. — Слышите, Бекмурад-бай? Вы — человек, который должен держать связь с жандармерией. Постоянную связь! Разной пропагандой занимаются городские рабочие и вообще люди, связанные с городом. Поэтому мы. хотим, чтобы среди туркмен не было рабочих… Туркмены — хорошие люди, приветливые, гостеприимные… Пусть они остаются хорошими… А то попадут? в город — портиться начнут…

Польщённый вниманием начальника уезда, Бекмурад-бай, выслушав перевод Ханум, горячо сказал:

— Уважаемый начальник, мы никогда не допустим, чтобы белый царь, давший нам радость и богатство, нахмурил свои светлые брови, был недоволен нами. У меня есть восьмидесятилетняя мать. Она пять раз в день обращается к аллаху и каждую молитву заканчивает словами: «Пусть долго живёт наш белый царь, пусть крепка и нерушима будет его власть»… Если среди туркмен появятся смутьяны, я первый скручу им локти за спину!

Было уже заполночь, когда гости стали проявлять первые попытки встать из-за стола. Заметив это, Бекмурад-бай распахнул дверь в соседнюю комнату.

— Прошу зайти и сюда, посмотрите перед уходом!

— Ах, как прелестно… как уютно здесь… — Жене полковника хотелось спать, она откровенно зевала и говорила любезности машинально, почти не сознавая, что говорит.

Ханум быстро вытащила из шифоньера три детских пальто, сшитых из дорогого материала, стала надевать их на полковничьих детей, начав с полусонной малышки.

— Зачем это вы? Не надо! Оставьте, пожалуйста! — в один голос запротестовали полковник и его жена.

— Надо брать! — успокоил их Аванес. — Туркмен кунак такой обычай есть… Нэ бэрешь — абидытся, тры лет гостям не ходит.

Бекмурад-бай вынул ладный каракулевый полушубок, протянул Аванесу.

— Возьмите! Нашему уважаемому начальнику в подарок. Я не смею — вы наденьте на него, Аванес-ага…

Взяв из рук Ханум женское манто, сшитое из отборных золотистых смушек, Бекмурад-бай повернулся к жене полковника.

— Прошу вас, уважаемая госпожа!

Женщина слегка зарделась.

— Нет-нет… Спасибо! Зачем же вы… Ах, какая прелесть! Ну, ладно, мы потом расплатимся… — Она взглянула на мужа, но, сунув руку в карман, нащупала толстую пачку ассигнаций, и замолчала, с трудом соображая затуманенной хмелем головой, что к чему.

За воротами стояло три фаэтона. В двух разместились чрезвычайно довольные гости, в третий сели Бекмурад-бай и Аманмурад, чтобы проводить семейство полковника до самого дома. Аманмурад был возмущён щедростью брата и недовольно брюзжал:

— Куда столько отвалил! За такую цену любую девушку отдадут из самой благородной текинской семьи. А ты за нищую!

Бекмурад-бай снисходительно похлопал брата по спине. _

— Молод ты ещё в таких делах разбираться! Причём тут девчонка! Я не просто тебе невесту покупаю — я самого начальника уезда в свои руки беру. Понимать надо! Полковник помогать нам станет — все затрат ты с лихвой вернём… Втрое больше вернём!

Спустя два дня Бекмурад-бай зашёл узнать о продвижении своего протеста на решение марыйского суда. Полковник поднялся ему навстречу, крепко пожал руку, усадил в кресло. Достав из папки заявление, помахал им в воздухе, хлопнул Бекмурад-бая по плечу.

— Всё уладится, милейший, не изволь беспокоиться.

— Поскорее бы надо, уважаемый начальник…

— Денька через два можете поздравлять брата а молодой женой!

Переводчика в кабинете не было, но они прекрасно поняли друг друга и расстались взаимно довольными.

Река не осквернится, если из неё лакала собака

Поздно вечером Оразсолтан-эдже сидела в своей кибитке одна, погруженная в безрадостные мысли, как в колючий саман[63]. Послышались шаги. «Не арчин ли Меред? — подумала с внезапно вспыхнувшей надеждой Оразсолтан-эдже. — Может, добрую весточку какую получил?» Но шаги были лёгкие, стремительные, не похожие на грузную походку арчина. Кто бы это мог быть?

Пока Оразсолтан-эдже раздумывала, в кибитку; заглянул… Берды.

Увидев юношу, Оразсолтан-эдже обессиленно опустилась на своё место и всхлипнула: прошедшее с новой силой ожило в её памяти.

Поздоровавшись, Берды встревоженно спросил — он уже видел, что мазанка пуста и в кибитке Узук тоже нет:

— Все ли живы-здоровы?

Оразсолтан-эдже заплакала, громко сморкаясь.

— Опустел наш дом, Берды-джан… Ой, опустел… лишился красы своей!.. Некого мне теперь к груди прижать… улетела горлинка, сынок мой милый!.. Сердце моё сгорело…

Берды, сражённый страшной вестью, не сел, упал на кошму, схватился руками за голову. Он дышал тяжело, со всхлипом, словно воздуха не хватало в кибитке. Плечи его опустились, он весь словно уменьшился на глазах.

— Умерла?..

— Ох, родной мой, лучше бы умерла она, чем такой позор!.. Увезли, её, Берды-джан, насильно увезли мою доченьку!..

— Увезли?!! — Берды сразу выпрямился, чёрные глаза его засверкали, лицо потемнело; он стиснул ручку засунутого за опояску ножа. — Зверство какое!.. Подлость… Кто увёз её?!