Судьба. Книга 4

Узук жадно вслушивается в слова Берды. Даже не в слова, — их она воспринимает краем сознания, — а в то, что должно вот-вот появиться за ними, между ними, в то, после чего в сумеречном и невнятном ропоте мира появятся яркие краски и звенящие звуки, и чувства раскроются легко, свободно, просто — как цветочный бутон раскрывается от прикосновения солнечного луча.

Узук ждёт. Она даже крепко держится руками за край скамьи, словно боится, что её сорвёт и закружит этот поток чувств, который вот-вот должен обрушиться на неё. Но чем дальше она слушает, тем больше создаётся впечатление, что зачерпнула она из арыка большим ситом — и течёт вода обратно сквозь мелкие ячейки волосяной сетки, вся вытекает, ничего не остаётся — ни малой рыбёшки, ни лягушачьего головастика. Ничего.

— Прости меня, Узук-джан, — широкая горячая ладонь Берды накрывает её судорожно стиснутую руку.

Молодая женщина вздрагивает, подавляет невольный вздох и легко высвобождается. До обидного легко, до боли. Не было даже слабой попытки удержать её.

— Ты никогда не можешь быть виноватым передо мной, Берды, — говорит она, почти не сознавая, что имеет в виду не столько сказанное, сколько то, что пока ещё молчаливо сидит между ней и понурым неискренним человеком в старой красноармейской одежде Неужели это Берды? Неужели это тот единственный глоток влаги, на который расщедрилась её неласковая судьба и которым она жила все эти долгие годы?

— Виноват, — с унылой настойчивостью повторяет он, встаёт, срывает с куста розу, возвращается к скамье. — Возьми. Понюхай, как хорошо пахнет. Правда?

Узук машинально подносит цветок к лицу. Ей понятно, почему Берды говорит не то, что хочет сказать, почему он делает что-то необязательное и сейчас вовсе не нужное. Просто он боится сделать то, для чего пришёл сюда. А чего уж тут бояться: ствол сломался — за ветку не удержишься. Так-то, мой милый Берды-джан! Боишься меня ушибить? Мне уже ничего не страшно— меня судьба так об землю грохала, что камень на тысячу кусков разлетелся бы, а я, как видишь, цела ещё, живу. И даже улыбаться стараюсь. Больно, говоришь? Очень больно. Ни одного живого места у меня в душе нет, одни ссадины да синяки. Но что сделаю, если не захотел ты стать моим Лукманом? Ты сделал мне добра сколько смог. Спасибо тебе и на этом — не каждая река впадает в море, наш Мургаб тоже в песках теряется, но каждая травинка, получившая от него свою каплю воды, благодарна ему за это. И я, как травинка, благодарю тебя за свою капельку воды, за то, что своей любовью поддержал ты меня в самую трудную, самую чёрную минуту моей жизни, поддержал и, может быть, даже помог мне научиться не гнуть голову перед судьбой, как жертвенная овца над ямой.

— Это я виновата перед тобой, — говорит она. Из-за меня ты столько бед и страданий перенёс. Всю жизнь считала бы полной свою пиалу, если бы сумела отплатить тебе за твои страдания по моей вине.

— Что толку вспоминать, — отнекивается Берды. — Всё оказалось напрасным, потому что не я вырвал тебя из рук Бекмурад-бая, а сама ты освободилась, когда время пришло.

— Ты тоже способствовал приходу этого времени. Не надо считать испытания напрасными.

— Велика ли доля моего участия? За Советскую власть тысячи более достойных, чем я, жизнь свою положили.

— Не надо принижать себя. Каждый делает то, на что он способен.

— Всё это так, и однако же за крепкую сталь не рудокопа хвалят, а кузнеца, который саблю выковал.

— Не знаю. По мне так: не будь рудокопа — не будет и у кузнеца железа для сабли. Хвалить обоих надо… Что ты так смотришь на меня, словно впервые увидел?

— Изменилась ты очень.

— Постарела?

— Повзрослела. Думать научилась правильно, по-государственному.

— Не сглазь. А то пошлют Совнаркомом управлять — осрамлюсь.

— Я не шучу. Разве можно сравнить тебя с той наивной девочкой, какой ты была когда-то?

— Да… Была наивная девочка. Дарила одному парню венки из полевых цветов. Мечтала, что сядет ей на голову птица Хумай. Когда это было? То ли восемь лет прошло, то ли — целое тысячелетие.

— Неужели восемь?! Сколько же тебе сейчас?

— Старуха я, Берды-джан, совсем старуха. А в ту пору мне всего-то четырнадцать исполнилось. Тебе никогда не хотелось вернуться в детство, Берды?

— Как бы я сумел это сделать, даже появись такое желание? Да и в детстве случалось всякое — и хорошее и плохое. Надо о будущем думать, а не о прошлом, Узук-джан.

— Хорошо, мой милый, скакать вперёд коню, на котором чистая шерсть лоснится. А на мне проклятое прошлое висит — как вычески на худом верблюде. О каком будущем думать после всего, что испытать пришлось?