Судьба (книга четвёртая)

— Например, неразборчивость в средствах. На чарджуйской дороге, например, удрал с оружием, чтобы продать его. Я бы этого дурака Торлы убил тогда, если бы догнал.

— А сейчас его надо по головке гладить за то, что он контрабандой занимается?

— Я не уверен, что он занимается контрабандой — никто его не засёк на границе.

— Откуда же он, по-твоему, деньги берёт, которые направо и палево швыряет? С неба они к нему падают, что ли?

— Не имею привычки в чужой карман заглядывать, — сказал Дурды и с досадой подумал, что Берды сейчас может легко поймать его на слове. — Он парень не промах в смысле поживиться, сумел, вероятно, во время войны запас сделать.

— Что-то нам с тобой война не много дохода принесла!

— Не все такие, как мы, Берды.

— О чём и речь. Одни идёт — землю пашет, а другой следом червячков подбирает для рыбной ловли.

— Не суди ты его слишком строго. Если бы он, как Сухан Скупой, всё под себя грёб, а то ведь деньги ему так, для бахвальства — глядите, мол, все, и Торлы человеком стал, не жалеет денег на угощение.

— Куда какая приятная характеристика! Особенно если слышишь её от начальника добровольной милиции.

— Видеть всё в чёрном свете тоже невелика заслуга.

— Рядить всех в парчовый халат — лучше?

— Я не ряжу. Сказал уже, что не покрываю недостатков Торлы. Ну, если хочешь, есть у него ещё такая особенность, умение, что ли, завоёвывать доверие нужного ему человека, даже если при других обстоятельствах он с этим человеком всю жизнь не здоровался бы.

— Может, поэтому он и твоё доверие так легко завоевал?

— Какая ему корысть в моём доверии?

— Всем людям, ходящим по тёмным углам, важно доверие начальника милиции.

— Там, где нарушается закон, моё доверие никому радости не принесёт. Я пока не вижу, что Торлы ходит по тёмным углам. Но если узнаю, что он криво ступает перед законом, не пощажу не только Торлы, но и родного брата, который сосал молоко из той же груди, что и я!

— На чарджуйской дороге у него была не кривая поступь? Если я подниму это дело перед законом, ты подпишешься как свидетель обвинения?

— Не задумаюсь.

— И Меле с Аллаком подпишутся?

— Почему бы им отказываться от подписи?

— Да хотя бы потому, что Мая их родственница: одному — сестра, другому — племянница, а Торлы ей на свои деньги пышную свадьбу справляет. Должно ведь у людей быть хоть какое-то чувство благодарности.

— Язвишь? — сердито сказал Дурды. — Ты уж прямо говори, что Торлы купил нас всех на свои деньги!

— Извини, братишка! — одёрнул себя Берды, поминая всю неуместность затеянного разговора. — Нехорошо в день твоей свадьбы говорить о таких вещах, да сказал я потому, что люблю тебя, хочу, чтобы всё у тебя было по-человечески и честно, чтобы не болтали потом досужие языки, что невесту Дурды Мурадова привезли на тридцати фаэтонах, которые оплатил контрабандист Торлы. Не сердись.

— Я не сержусь, — сказал Дурды. — Я понимаю твою озабоченность и благодарен тебе за неё. Однако пойми и ты меня, войди в моё положение. Для меня совершенно безразлично, привезут Маю на фаэтоне, на верблюде, на ишаке или вообще пешком приведут. Я пыль на льду поднимать не люблю. Но ведь ты знаешь мою маму. Она приняла Торлы в своём доме как родного за то, что дважды он спас от смерти Узук. Кстати, и Узук относится к нему очень хорошо. И можешь представить, что произойдёт, если я откажусь от денег и от этих несчастных фаэтонов, чтоб у них колёса поотвалились!

— Плюнь три раза, а то невесту с синяками привезут, — скупо улыбнулся Берды.

— Для меня она любая хорошая, — ответил улыбкой Дурды. — Понимаешь теперь, что не могу я заставить маму плакать на единственном в жизни свадебном тое?

В дверь мазанки заглянула Узук.

— Иди, жених, — сказала она, — там тебя мужчины требуют. Давно ли я тебя щёлкала по макушке, когда ты из котла на дальнем кочевье кусочки таскал, лакомка несчастный? А вот поди ты, жених и даже начальник милиции!..

Она расстелила сачак, в котором была небольшая миска с мясом, кусочек брынзы и чурек.

— Перекуси немножко, Берды. Проголодался, наверное, а той ещё когда начнётся.

— Погоди, постой! — остановил её Берды, повинуясь какому-то внезапно нахлынувшему чувству. — Посиди минутку.

— Рада бы, да не могу, — Узук задержалась на пороге. — Без распорядителя той, сам знаешь, что арба без колёс — с места не стронется.

— Слово тебе сказать хочу!

— Говори, я слушаю.

Берды облизнул пересохшие губы.

— Прости мне мою вину, Узук! — сказал он осевшим голосом. — Пусть не будет между нами тех слов, которые я тебе в Полторацке сказал, хорошо?

Теребя в пальцах ворот платья, Узук ответила:

— Я и сразу тебя ни в чём не винила. Ты был искренним передо мной, я тебе ответила тем же. Если это для тебя важно, я могу повторить: ты не виноват передо мной ни в чём, и давай забудем об этом.

Берды хотелось услышать другое, более тёплое, более сердечное. Но приходилось мириться с тем, что есть, понимая, что душевные раны, как и телесные, бесследно не исчезают. И он задал вопрос, который, был уверен, никогда в жизни не задаст Узук:

— Ты… свободна?