Судьба (книга третья)

Огульнязик подошла к окну и вздрогнула, увидев человека, стоящего неподалёку, под деревом. О аллах, да ведь это же тот самый парень! Это — Берды! Что его привело сюда? Может, он ко мне пришёл? Но тогда почему стоит вдали, не приближается, не ищет? Или у него что-то недоброе на уме? Ведь он — большевик, а от большевиков, как рассказывают, хорошего ждать нечего. Окликнуть его или лучше не показываться?

В этот момент Берды пошёл к дороге, огибая стороной подворье ишана Сеидахмеда. Со смешанным чувством опасения и желания позвать Огульнязик следила за ним до тех пор, пока он не скрылся за углом дувала. Тогда она уронила книгу на пол и выбежала из мазанки, крича:

— Берды!.. Берды!..

Он оглянулся, даже не удивившись, будто ждал этого зова. Огульнязик бежала к нему, улыбаясь. Но вдруг застеснялась, замедлила шаг, опустила голову, прикрывая рот яшмаком.

Поздоровавшись, они некоторое время не знали, о о чём говорить. Огульнязик стыдилась своей несдержанности, хотя и не жалела о ней. Берды был смущён не меньше, потому что всего несколько минут назад гнал от себя грешные мысли об этой женщине.

Постепенно они оправились от смущения.

— Тебя ничего не удивляет? — спросила Огульнязик.

Берды не понял.

— Ну, то, что весь народ убежал из аула, а я осталась, — пояснила она, украдкой бросив на него взгляд.

— Удивляет! — облегчённо согласился он. — Почему вы остались?

— Меня не взяли. Я — сумасшедшая.

— Как — сумасшедшая?! — снова не понял Берды. — Кто вам сказал эту чушь?

— Благочестивый мой пир и владыка — ишан Сеидахмед. Сказал, что не стоит везти в чужие края безумную жену, чтобы не позориться там перед людьми.

— Сам он рехнулся, старый мерин! — вспыхнул Берды. — Вот ему и кажутся сумасшедшими все нормальные люди!

Огульнязик несмело улыбнулась.

— Может быть и так.

— Вы не бойтесь, что он вас бросил, — сказал Берды, подумал и добавил: — Возможно, отсюда ваши удачи начнутся.

Огульнязик опять испытующе и быстро взглянула на него.

— Дай бог, чтобы твои слова сбылись.

Он перехватил её взгляд и потупился в замешательстве. Она поняла, что выдала себя, покраснела, как маков цвет, готовая провалиться сквозь землю. От стыда у неё даже пот выступил на переносице.

— Что у вас не ладится с ишаном Сеидахмедом? — спросил Берды, чтобы что-нибудь сказать.

Огульнязик сдвинула брови. Неловкость как ветром сдуло. Она снова была той острой на язык, решительной женщиной, от которой, как от нечистой силы, отплёвывался старый ишан.

— Не нужна я ему, — сказала она. — Хоть и стыдно об этом говорить постороннему человеку, но я скажу тебе: чуть ли не с первого дня, как он на мне женился, я ему не нужна… как женщина. И ом мне тоже не нужен. Ноги его тощие растирать? Утопиться с тоски можно, как подумаешь! Говорит, что ошибся, женившись на мне. Да что толку руками по воде шлёпать, если плавать не умеешь!

Огульнязик могла бы рассказать, что первое время сама царапалась, как барханная кошка, и гнала от себя ишана, пока наконец не уступила, подчинившись неизбежному. Однако ишана хватило не надолго. Стыдно было, не хотелось вспоминать, как потом сама ластилась к нему — иного выхода не видела, а заводить, по примеру других женщин, любовников ей претило. Ещё спустя какое-то время она стала едко издеваться над ишаном, не упуская случая высмеять его старческое бессилие. Если у него и появлялось желание приласкать молодую жену, она демонстративно запирала перед ним дверь. Ишан стучал в дверь посохом и грозил строптивице земными и небесными карами. А она, зло посмеиваясь, советовала ему навестить старшую жену. Или пригласить в свою келью одну из богомолок — у него на этот счёт есть, мол, немалый опыт. Ишан уходил, ругаясь, а она, давясь сухими рыданиями, бросалась ничком на постель, металась как в огне, рвала зубами подушку, готовая растерзать весь мир.

Нет, об этом не хотелось ни рассказывать, ни вспоминать. Зачем окупаться в тот мутный поток, из которого только что вынырнула? Зачем трогать ссадину, чуть затянувшуюся розоватой кожицей? Но всё же она сказала:

— Советует мне монахиней стать. А я и без его советов живу, как монахиня! Но не хочу, понимаешь, не хочу, чтобы так и прошла вся моя жизнь!..

Это был вопль измученной души. И Берды серьёзно кивнул.

— Правильно говорите. Дважды человек не приходит на этот свет…

— Да хотя бы и дважды приходил! — перебила его Огульнязик. — Всё равно не хочу быть монахиней! Не надо мне золота и серебра, не надо шёлков и бриллиантов, — пусть будет только то, что дано от бога каждому человеку! Я жить хочу! Жить, а не смотреть на жизнь со стороны, не читать о ней в книгах!

Берды чувствовал, что скажи он слово — и Огульнязик, не задумываясь, кинется ему на шею. Но он ни за что не произнёс бы сейчас этого слова. Его немного пугала неистовая откровенность молодой женщины, и в то же время он испытывал к ней что-то похожее скорее на благодарное обожание, нежели на желание обладать.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Двадцать три, — сказала она.

— Совсем немного. А с виду вообще больше девятнадцати не дашь.