Судьба ополченца

Она механически садится, послушно всовывает ноги в большие солдатские ботинки, затянутые шнурками, которые, было видно, давно не завязывались и не развязывались, накидывает на плечи ватник, только что укрывавший ей ноги, и идет за мной. У двери бросаю:

— Возьми лопату, будешь копать себе яму, не заставлять же кого из деревни.

Выходим в темные сени. Щели светятся, и слышно, как на дворе метет ветер по земле снежинки. Опять меня пронзает мысль: куда я дену детей?! Женщина выходит и с лопатой идет по комьям земли огорода, шаркая огромными ботинками.

— Ну, — говорю зло, — копай здесь!

Она начала пробовать воткнуть лопату в замерзшие комы земли… и вдруг задергалась, заскулила. Теперь нужно вернуться в хату и еще раз поговорить, попытаться найти выход, выяснить, почему она ходила в Лепель, тогда будет ясно, что с ней делать.

Зашли в хату. Лампа бросала скудный свет, Павел сидел у стола, старики кутались на своих стульях, дети спали. И опять у меня смятение на душе.

— Николай, давай решай, — сказал Хотько, — долго ты с ней возишься.

Теперь мы садимся за стол, и я вижу ее плачущей, спрашиваю:

— Расскажи, когда была и зачем.

Она всхлипывает, уткнулась в руки, плечи трясутся:

— Я ж на базар… платье… детям поесть… Синее крепдешиновое… продать хотела… Он подошел, сказал: «Идем со мной, куплю твое платье». Пошла с ним, он сказал: «Дам тебе ржи ведро, понравилась ты мне»… Зашли в дом, а он… потащил… на кровать… Отдал зерно… и пошла… домой, они же дома голодные…

От страха, воспоминаний позора она дрожит, ее бьет плач, но плакать в голос она не смеет, чтобы не разбудить детей, меня тоже бьет озноб, и мне жалко ее, и вижу, что говорит правду, бьет озноб от этой страшной действительности, когда ты должен свершить приговор над человеком, попавшим под колесо событий. И вдруг меня осеняет — ведь не виновата она! Это внешне события против нее, а она — не виновата!!! И уже не думая, что мне тоже придется держать ответ за невыполненный приказ, я лезу в планшетку и достаю альбом, Хотько смотрит удивленно, что я хочу делать?

— Вот, Надежда! — говорю ей. — Сегодня ты поняла, как может повернуться твоя жизнь, оставишь своих двух детей сиротами. Не вздумай опять пойти к полицаю! И вообще в Лепель! Пока дам тебе записку к кладовщику бригады, пойдешь в Антуново и получишь полмешка жита. Может, попросишься что-нибудь делать, там есть мастерские, нам маскхалаты шьют.

— Ты что, Николай, сдурел?! — не выдержал Хотько. Но у меня уже отлегло от сердца. Надежда дрожащими

руками берет оторванную записку, и я поднимаюсь из-за стола, Хотько тоже встает, к нам подходят старики-ленинградцы, бросаю им:

— Вы смотрите за ней, чтоб не делала глупостей. Детей некуда девать будет.

Уходим в ночь с ползущей по земле снежной крупой и ветром, надо ехать. Лошадь промерзла и живо потянула санки, которые уже скользили по обледенелой земле, Хотько только сказал:

— Проклятые немцы. Наверно, ты прав, детей некуда девать. Может, все образуется. Надо только на обратном пути заехать сказать, чтобы ее не трогали.

* * *

Проехали Путилковичи, и легла наша с Павлом дорога на Пышно, в партизанский гарнизон. В Пышно заночевали у знакомой Павла, у него в каждой деревне были знакомые и друзья. Утром взяли возничим Ивана, автоматчика четвертого отряда, молодого высокого парня, и выехали на Воронь, это наш крайний гарнизон, дальше пойдут уже немецкие владения.

Из Ворони двинулись к ночи, началась пурга. Нам нужно пересечь большак Лепель — Боровка под носом у немецких постовых, но Павел так хорошо знал дорогу, каждую ложбинку, что мы проехали и я почти не почувствовал тревоги, помню только сизоватую мглу ночи и сдутые лысины льда на дороге. И опять пошли и пошли тропки и перелески, потом насыпь железной дороги Лепель — Орша, которая вскоре прекратит свое существование благодаря отряду Миши Диденко.

Въехали в большой лес и около полуночи остановились у избы на опушке, Павел сказал, что это хата лесничего, он работал здесь еще до войны да так и остался при немцах в своей должности. Постучали в окно, в дверь — никаких признаков жизни. Обошли трижды дом — не помогло. Придется попугать хозяев. Говорю Хотько громким шепотом:

— Давай солому под стреху, жечь будем хату.

За стеной послышались шорохи, и дверь приоткрыла девочка лет десяти.

В просторной избе на лежанке куталась в полушубок мать девочки, в углу жался хозяин в кальсонах и белой рубахе. Павел начал его стыдить, стараясь разговорить, нам нужно было узнать, где, в каких избах в Боровке стоят власовцы и сколько их. Хотько начал расспрашивать, но мужик молчал, а женщина нам рассказала что нужно. Попросили воды, хозяйка поднесла в большой медной кружке, и пора было уходить. Предупредили хозяина:

— Вздумаешь донести, вернемся — сожжем хату. И опять тропками и балочками движемся по лесу. Подъехали к Боровке, оставили лошадь с Иваном, а