Судьба ополченца

Быстро умываюсь снегом и возвращаюсь в хату. В печи горят дрова, на столе большая сковорода, миска с драчениками. Меня всегда изумляло — когда успевают хозяйки все приготовить?! Казалось, не спит она вместе с нами допоздна, а утром уже и драченики, и яичница поданы, печь истоплена, — и нет ни малейшего раздражения! Познал я тогда это терпение женское, желание облегчить нам жизнь, благодарность за нашу заботу.

Опять колонна растянулась по пушистому снегу, прокладывают сани дорогу. Тасс выспался, он удобно устраивается всегда; если я лег, он ложится рядом, вытягиваясь вдоль моего тела, или свернется спиной к спине — и меня согревает, и сам в тепле. А уж подкормить чем, всегда найдется, что останется от стола — это его. Сегодня ему хорошо перепало, мы с ним успели сбегать к хате, где наш повар варил кулеш на всех и от овцы остались кости, Тасс их терзал всласть и теперь довольный бежал с поноской рядом с санями Бородавкина. Семен говорил:

— Мы, небольшой группой, подойдем с конца, от леса к Чашникам, остальные — с другой стороны. Нам нельзя себя обнаруживать, нужно тихо сидеть, ждать начала; и всех, кто в центр пойдет, будем задерживать, чтобы не узнали о нас раньше времени. Тебя назначаю как бы от особого отдела, будешь разбираться, кто и зачем в город идет.

Был уже вечер, догорал малиново-красный закат за бугром кладбища, когда мы въехали в ложбину, начиналась окраина Чашников. Что встретит нас? Где располагаются немцы? Откуда могут ударить полицаи?..

В ложбине, где мы остановились в ожидании сигнала к бою, стоят три избы, одна обнесена глухим забором, за ним вдруг залаяла собака. Нельзя допустить, чтобы шум обнаружил нас. Пошел к хате, стучу в ворота — никто не открывает. Постучал громче. Наконец старческий голос спрашивает:

— Кто такие? Говорю строго:

— Хозяин, убери собаку, чтобы не лаяла. Гнусавый голос проворчал:

— Что ж я могу ей сделать?

Я грожу пристрелить собаку. Засов отодвинулся. Придерживая Тасса, говорю деду:

— Убери собаку, а то свою спущу.

Старик, увидев Тасса, пугается, вместе вошли во двор, и я заставил его открыть сарай, втянуть в него собаку и запереть дверь. Делал он все крайне неохотно, и я чувствовал во всем его существе сопротивление.

— Теперь, — говорю, — идем, хозяин, в хату.

Старик повиновался, но нарочито ковылял, задерживая каждый свой шаг. В калитку вошла группа партизан, среди них наша Оля, совсем девочка, но с юношеской отвагой и чувством большой ответственности и преданности долгу. Мы вошли в дом.

Изба оказалась просторная, с высоким потолком, в углу много икон, светилась лампадка. Жарко горела лежанка. Встретила нас худая старуха. Хозяин быстро снял полушубок, валенки и с неожиданной живостью и поспешностью взобрался на кровать с двумя горками подушек. Умостился и вдруг начал постанывать и кряхтеть, издавать звуки, какие бывают при болях: «Ох, ох…» Я удивлен этому быстрому превращению, но нам не до него, мы все в напряжении, в любую минуту может начаться бой — первый выстрел, и мы должны быть на месте; а тут какая-то гнетущая обстановка, мы не можем понять, почему нас встречают эти хозяева так отчужденно.

Ожидание томительно и долго. Чтобы разрядить обстановку, попросил хозяйку приготовить нам что-нибудь поесть. Она начинает плакаться: ничего нет, все поели… Открыл дверцу шкафа и увидел кусок колбасы, сало. Подал хозяйке:

— Зажарь нам, что мне бог послал.

Хозяйка медлит, возится со сковородой на столе, опять заговорила о бедности, но, когда она отходит от стола, из-под юбки падает круг колбасы на пол. Подняли старуху на смех, хотя всем неприятно и смеяться не очень хочется. Говорю деду:

— А ну, старый, лезь на печь, а на кровать партизаны лягут, им отдохнуть надо.

Старик с кряхтением, видно, как он сопротивляется, но полез на печь. Предложил Оле:

— Ложись, может, немного отдохнешь. Выстрелов не было, и ожидание все более угнетало.

Кто-то из ребят увидел перчатки шерстяные на лаве:

— Во, и мне нашлись рукавички, а то руки как есть замерзли.

Старик, показав проворность, свесился с печи:

— Не займайте, то мне дочка связала, с чим я останусь?

— Да тебе на печи и не надо их, дед! Дед ныл и гнусавил:

— Людцы, не займайте дидовых перчаток…

Но люди уже смотрели недобро на старика и старуху. Мы привыкли, что с нами последним готовы поделиться, и сами старались, чем могли, помочь крестьянам, и зерном, и лошадьми, и по хозяйству; а здесь, в этой зажиточной хате, все настораживало, несочувствие к старикам появилось у всех, и уже кто-то, как бы шутя, сказал:

— А не подивиться, дед, за иконами? Может, у тебя гроши есть?

Это была уже недобрая шутка, вызванная поведением стариков, уже мы перестали верить в их причитания и даже услышали в них плохое отношение к нам, партизанам. Старик соскочил с печи, загородил иконы и стал божиться:

— Да яки у мени гроши, та шо вы, людцы!..