Судьба ополченца

— «…Ничего, что принадлежит только тебе, я не растрачиваю, ожидая тебя. Колечка, родной мой, трудно без тебя. Я живу мыслью, что ты вернешься. Мечты мои такие: чтобы скорей победили врагов, чтобы ты остался жив-здоров, чтобы всей нашей семьей мы собрались вместе. У меня даже голова закружилась от таких желаний. Что может быть сильнее в мире, если человек желает, желает яростно, победить врага, фрицев…»

Здесь он сделал паузу, длинно выругался, нагромоздив целый небоскреб, передохнул и начал опять по письму:

— «…Страстно желает встречи со своими близкими. Я верю, что все, что я желаю, сбудется. Только ты пиши мне, пиши скорее…» Тут она еще что-то тебе пишет, но не разобрали, очень чернила раскисли, с болота мешок доставали. — И продолжал: — «Дорогой Коля! Если бы ты знал, как мне без тебя трудно. Только и легче при мысли, что на свете есть ты, что хоть не скоро, но вернешься ко мне, и из-за этого стоит жить. Колечка, ты молодец, я горжусь тобой, только ты все-таки будь осторожнее. Жду тебя, милый. Целую крепко-крепко. Пиши при первой возможности. Твоя Галя».

Он вытер лоб и выругался:

— Вот тебе… и письмо. Нам оно очень понравилось, так мы его на память выучили, часто читали. — И стал прикуривать толстую потухшую цигарку от уголька, держа его пальцами.

Я сидел в оцепенении. Отблески костра бежали по веткам сосен, причудливо прыгая рыжими хвостами лисиц, возносясь в темную синеву ночи, а из глубины мерцала зеленым светом звезда. Может, и ты смотришь на эту звезду, любимая, и наши мысли встречаются?..

Послышались шорох, пофыркивание, это седлали передохнувших коней мои товарищи, надо ехать…

* * *

Мигал свет лучины над большим казаном, двигались тени людей на стенах, то короткие и уродливые, то длинные, сидели по лавкам девчата и партизаны, играла гармонь. Гармонист, как и положено ему, с лихим чубом, выбившимся из-под кубанки с белым крестом на донышке из красного сукна — почему немцы и прозвали партизан нашей бригады «крестами». У нас не носили красной ленточки спереди кубанки, а носили звездочки, вырезанные из всего, что удавалось найти, из консервных банок, из пуговиц командирских шинелей, годились и самовары — все медное; затем припаивали штырь и, загибая его, приделывали звездочку к шапке, фуражке, пилотке, кубанке, всем хотелось чем-то походить на бойцов регулярной Красной Армии. Пригибая голову, как бы слушая свою гармонь, боец играл вальс «Амурские волны», и в тесноте партизаны с автоматами за спиной кружили девчат. Пахло махоркой и разгоряченными телами.

Но вот в круг вошел один, весь в черном. Черные брюки и черный пиджак, ладно запоясанный командирским поясом с портупеей через плечо. На боку «наган», две лимонки спереди. Брюки заправлены в голенища пригнанных сапог, отвороты которых горят оранжевым цветом подкладки — в этом был тоже шик, последний изгиб партизанской моды.

Все расступились, понимая, что это, наверно, пэтээровец или пулеметчик, не меньше.

Их узнавали по каким-то чертам, для которых не требовалось никаких знаков отличия, ни кубиков, ни шпал. Этот образ партизанского пулеметчика и пэтээровца твердо вошел в наш партизанский быт. Никто им формы не выдавал.

Она рождалась своя и удивительно устойчивая. Черты характера в ней проступали — мужества и спокойствия; и вместе с тем бесшабашной удали. Может быть, это вырабатывал характер оружия, дающего большие результаты и требующего хладнокровия, точности удара и решительности. Если один — пэтээровец выходил сам на сам против танка, то другой — пулеметчик шел один против сотен врагов. Наверно, этим и определялся особый облик, который так ярко отличал этих парней.

Парень встал среди хаты. Все поняли, что он просит внимания, сейчас будет петь или танцевать. Оборвалась мелодия вальса. Гармонист вскинул гармонь и как бы с другой стороны взглянул на нее. Понеслись ритмы частушки. Парень ударил ногой в такт, отбил ловко ритм и запел простуженным голосом… Частушки были про Гитлера. Слов было много, но смысл один, как в письме запорожцев к турецкому султану, — была издевка и была ненависть. Но ненависть не плачущая и не жалующаяся — ненависть человека сильного, видевшего врага в крови и пыли валяющимся на земле.

Одна частушка сменялась другой, в перерывах он танцевал, ловко ударяя по голенищам ладонью, придерживая пляшущие гранаты, чтобы не сорвались с пояса, металась белой молнией трофейная цепочка от «нагана». Он был похож на бога войны, но бога партизанского, лесного.

И вдруг он запел о другом:

Последние дни гуляем, Последние дни наступают нашей свободы, Последние дни партизанщины…

Меня потрясли этот минор и сожаление! Но уже звучали новые слова. Он запел о братстве:

Не будет больше такого товарищества, Раскидает нас жизнь во все стороны, Вспомнит ли кто о своих друзьях?!

И вдруг — призыв:

Помните! Были слезы, Но были и радости!