Судьба ополченца

Поезд замедлил ход, мы останавливаемся. Крик на немецком языке, шаги по перрону. Что там? Где мы? Часов ни у кого нет, у кого при обыске отобрали, а кто схоронил и сейчас ни за что не покажет. Кто-то застонал, вскрикнул гортанно: «А-ах» — и смолк. Я уже не удивляюсь, что мой сосед сидит на мертвом, он и сам странно держится, а сейчас начинает задыхаться, глотая воздух маленькими глотками и часто; глаза голубые даже в полутьме вагона блестят. Сорвал пилотку, бессознательно шарит руками, расстегивает рубаху. Внезапно он схватил меня за голову: «Пи-ить, пи-ить…» Силюсь вырваться, но он больно вцепился мне в волосы, напрягаю силы, чтобы разжать его руку, но не могу, Лешка помогает мне, и мы не замечаем, что парнишка уже мертвый. Выпутываем волосы из его руки, она падает, и голова его упала, в глазах открытых и безумных отблеск света от окна. Сосед справа натянул ему пилотку на глаза. В это время вскрикнула девушка в группе медсестер, забилась в истерике…

В окне высоко от пола уже стемнело. Прошел часовой по крыше вагона, мы слышим его тяжелые шаги.

…Опять в пути. В вагоне делается просторно, уже многие лежат, и никто не знает, на сколько он заснет. Я мучаюсь, хочется пить, но у нас нет воды ни капли. Уже я забыл, что хочу есть, знаю только, что хочу пить. Время тянется долго, вернее, никак, потому что нет ни цели, ни надежды. Уже совсем темно. Чья-то рука шарит у меня за спиной, силясь залезть в вещмешок, я ее отталкиваю. Рука отдергивается, понимают, что еще живой, слышу сопение. Опять впадаю в забытье…

* * *

Очнулся. Поезд стоит, в дверь стучат прикладом, это отбивают засов, и уже кричат:

— Лес, лес! Шнэль!..

Завизжала дверь, поползла по железным пазам, врываются в вагон свежий воздух и серый рассвет. Саша тормошил Лешку, который совсем обессилел, лицо бледно-желтого цвета, мы с ним никак не можем подняться, затекли ноги, пытаемся встать на колени. Девушки уже вышли, остальные, перешагивая через трупы, продвигаются к двери. Из вагона ужасно тяжело спуститься, так как на прыжок нет сил. Принимаю Лешу, он уже свесил ноги, ему помогает Саша. Наконец и Сашу сняли.

Полуразрушенный вокзал, поезд на путях. Оказалось, нас привезли в Витебск. Мы рады, что не в Германию. Кричат полицаи, помогающие немецким конвоирам, и бьют палками, если чуть замешкался человек.

Нас ведут в лагерь военнопленных по улицам разбомбленного Витебска, кругом торчат дымари и остовы домов, лишь кое-где стоят чудом уцелевшие домики; на телеграфных столбах яркие стрелки немецких указателей, которые еще больше подчеркивали увечье города, его черно-серый цвет и красный, запекшегося кирпича. Земля под ногами, вся забитая пеплом и утрамбованная дождями, уплотнилась, сделалась гладкой и твердой, меня тогда это поразило, впечатление от всего, как от увиденного в детстве, ложилось ярко и глубоко. Заборов нет, лишь заросшие бурьяном участки дворов обозначают улицы.

Наша колонна втягивается в проволочные ворота лагеря. Огромная территория обнесена несколькими рядами проволоки, вокруг вышки с пулеметами, охрана с собаками. Я иду как во сне, Лешка приободрился и даже шутит:

— Умываться не будем, полотенец нет вытираться. Нас вводят на плац и строят. Кричит переводчик:

— Военнопленные! Немецкое командование не может допустить, чтобы офицеры и политработники были вместе с солдатами! Мы хотим создать им условия! Лучшие! Как полагается для офицеров! Политработники и офицеры, шаг вперед!

Но никто не делает этого рокового шага. Снова прозвучала команда. Вдруг несколько человек выступили вперед, но все они сытые, здоровые. Переводчик говорит:

— Вы политработники? Те пять отвечают:

— Да!

Офицер приказал:

— Налить им полные котелки похлебки! — И начинает их хвалить.

Мне ужасно хочется сказать, что я тоже политработник, так как запах супа совсем мутит сознание, но Сашка говорит:

— Не видишь, это провокаторы. А вон, видишь, свежая земля — это могила настоящих политработников.

Ничего не добившись, строят колонну и ведут получать хлеб и баланду. Я почти теряю сознание, Лешка и Саша меня поддерживают, чтобы я не упал, но кто-то уже отстегнул у меня котелок, и я остался без посуды, а значит, без баланды. Саша занимает очередь в хвосте, ставит меня, а сам, протиснувшись вперед, получает и быстро ест свою порцию, отдает мне котелок. После баланды стало легче, и, счастливо сидя на полу кухонного барака, я по крошке жую хлеб.

* * *

Счастье в Витебском лагере продолжалось недолго. Ранним утром нас опять построили и снова повели по искореженным улицам Витебска. Мы уже знали, что нас отправляют в Германию.

На этот раз нам попался открытый вагон с высокими стенками. Грузили долго, сыпалась ругань немецкая и русская, стучали плетки полицаев, стонали пленные, падали с наката, не выдерживая напора, немцы стреляли ослабевших не жалея, и потому, устроившись возле стены в углу, мы почувствовали даже уют, нам уже не грозит расправа.