Судьба ополченца

Мы, все, кто вчера сговорились, делаем шаг вперед. Нас строят в колонну по четыре и сразу ведут в зал бывшей столовой военного городка, где будут экзаменовать, не обманывает ли кто в погоне за баландой. Вводят в огромный, как манеж, зал и ставят у двери, в другом конце столы, за которые уже садятся экзаменующиеся. Возле окон приготовлены табуретки, на них будут истязать провалившихся на экзамене. Я уже видел эту процедуру. Один полицай садится на шею жертвы, другой на ноги, держат, а третий бьет палкой, отсчитывая двадцать пять ударов. У меня сразу пропадает желание стать писарем, к тому же немецкий я не учил, сделаешь ошибку и будешь лежать под задницами полицаев, считать удары, если до двадцати пяти досчитаешь.

Принимает экзамен Карамзин, полковник нашей русской армии, пожилой, видно, кадровый, ходит вдоль длинных столов, за которыми сидят подопытные. Уже мы знаем, что каждый из нас должен латинскими буквами написать, из какой он части, свой чин и кем работал до войны, домашний адрес и национальность. Присутствующий на экзамене немец ни во что не вмешивается и к полицаям не подходит, поговорил только с Толей Веденеевым, нашим переводчиком, и сказал, что Толя знает немецкий язык «очень хорошо». Толя опять встает в строй рядом со мной. Говорю ему данные о себе, он записывает все латинским алфавитом и передает мне шпаргалку, зажимаю ее в руке и потихоньку передвигаю под манжет гимнастерки. Немец говорит, что прошедшие испытание завтра же приступят к работе, будут заполнять анкеты на военнопленных-связистов.

Карамзин передает немцу заполненные листы анкет. Через минуту полицаи выхватывают кого-то из-за стола и волокут к табуреткам. Полковник, как бы не замечая, продолжает прохаживаться вдоль столов, только кричит еще громче, ругает нас отборными русскими ругательствами:

— Двадцать пять лет вы ничего не делали при советской власти!…Теперь вас немцы научат работать!…Узнаете, что такое палки! Двадцать пять лет никто не имел права к вам прикоснуться! А теперь вас будут бить на каждом шагу! Учить работать на Великую Германию!..

Речь странная и очень двусмысленная. Потом мы ее обсуждали с Анатолием. Но сейчас мне не до того, я боюсь, что от такой подготовки наделаю ошибок на ровном месте.

Конвоир отсчитывает очередную партию, и мне приходится сесть за стол. Я все силы прикладываю, чтобы быть спокойнее, сосредоточиться, но вижу — и не могу отвести глаз — только это несчастное вздрагивающее на табуретках тело. За моей спиной останавливается полковник. Смотрит через плечо. Затем забирает листок анкеты и, просмотрев, говорит:

— Вот, сразу видно, что человек знает!

Мне даже не верится, что он сказал это не издеваясь, а просто похвалил, и я могу отойти от стола.

Встаю в строй и думаю: а что будет завтра, если ошибусь? — уже не двадцать пять палок, а все пятьдесят. Шепотом сообщаю о своих сомнениях Анатолию, он, не поворачиваясь, говорит:

— Что делать завтра, я придумал, положись на меня. К нему подошел немец-фельдфебель, о чем-то поговорил, Толя перевел:

— Фельдфебеля зовут Вилли, он австриец из Вены, будет нашим конвоиром.

Это вселяет надежду, так как все говорят, что австрийцы добрее других.

После экзамена в сопровождении Вилли идем в корпус, Толя меня успокаивает:

— Ты не дрейфь, я вот что придумал. Утром, когда все сядут писать анкеты, начнешь рисовать Димку-скрипача…

Димка тоже из Москвы, студент второго курса консерватории.

Наутро Вилли вновь привел нас в зал, и все уселись за столы записывать данные о связистах. Но нет очереди наших военнопленных, рвущихся делать связь.

Устраиваемся с Димкой у окна, и я начинаю рисовать его портрет. Вошел Вилли, подозвал Анатолия, Толя переводит:

— Пока немецкое командование отложило заполнение анкет.

— Господин фельдфебель, — говорит Толя, — среди нас есть художник из Академии художеств, он очень хочет вас нарисовать.

Вилли доволен, подошел ко мне:

— Садись и рисуй мой портрет.

Я сказал, что мне нельзя рисовать, я должен записывать связистов. Вилли, махнув рукой, повторил:

— Рисуй, писать не надо.

Этого мы с Толей и ждали. Усадил ефрейтора на место Димки и начал рисовать. Писари сгрудились, смотрят, как я рисую, болеют за меня, но все видят, что портрет получается очень похожий, и радуются, что не подвел я свою команду.

Когда я кончил, Вилли посмотрел портрет и тоже расхвалил. Теперь он хочет, чтобы я нарисовал его жену с фотокарточки, но такого же размера, как его портрет, он хочет послать оба портрета в Вену своей фрау. На фото красивая женщина, и трудно представить, что у ефрейтора Вилли такая милая молодая жена, а он — в кованых сапогах, шинели, конвоир в лагере военнопленных. Что он может написать, о чем рассказать своей жене? Нет ни романтики, ни героики, а есть служба чужому фюреру, служба для него унизительная, так как он должен унижать других и стеречь их от всего человеческого.