Судьба ополченца

Ребята склонились на руки, положив головы на столик, спят или делают вид, что спят, я сижу возле Лизабет у широкого проема двери, перед нами плывут поля. А сейчас открывается огромное поле ярко-красных и бело-розовых маков — светящихся, прозрачных на солнце, темно-алых в тени цветка! Так зачаровывающе прекрасно, что я не выдерживаю и жестами показываю Лизабет, что все это: эти маки, и небо, и облака — я дарю ей. И еще — как бы вынимаю свое сердце и протягиваю ей на ладони. Беру ее руки, покрываю поцелуями розовые ладони, она не отнимает. И вдруг я чувствую ее легкую, нежную руку на голове, она гладит мне волосы. И опять мы смотрим на поле алеющих маков, и уже я не замечаю разбитого пола вагона с изрытыми досками, щелями, сквозь которые мелькают шпалы. А минуту назад — вихрем, как из огнемета струя, — встали воспоминания: такие же щербатые полы вагонов, в которых нас везли в Боровуху, стон умирающего парня, наши девушки-медсестры, сбившиеся в кучку у двери… Маки… И другой, такой же солнечный день с облаками и ветром, чешущим зеленую траву и камыши у реки, выходит из воды Галочка, белое платье, которым играет ветер, ласкаясь и обнимая. Как это было давно! Потом Галя прощается, провожая меня, стриженого, на войну, отрывая от себя. Неужели затем, чтобы я влюбился в другую женщину, пусть даже такую чудесную, которой я только что протянул свое сердце? Боже, как жалко мне всех женщин! И Лизабет, и Любу, и Наденьку! Как хотелось бы всем помочь, дать счастье! Но ты не можешь разорвать себя, так отдай себя борьбе с коричневыми, зачумленными, сделавшими всех несчастными! Ради веры в тебя Галочки, провожавшей на фронт. Ради Лизабет, поверившей, что ты настоящий. Господи, как дорого я расплачиваюсь за секунду счастья, забытья. Значит, если забыться и забыть, будет счастье? Да, память — это то, что держит в нас человеческое. Наверно, то, что происходит сейчас подспудно во мне, — и готовит решимость к действию, ничто не уходит бесследно. Опять меня переносит к надеждам и планам мига действия…

Лизабет заметила, что я в тисках мыслей, провела по лбу моему рукой и заглянула в меня глазами, сейчас отразившими небо, стала еще ближе мне, будто через зрачки моих глаз она вошла в меня. Мгновения бывают, когда у человека появляется ясновидение, то есть видение не только ныне сущего, но и будущего. Сейчас я увидел свой путь на смерть и борьбу, свою дорогу с крестом — я не знаю, что будет и как это будет, но я буду достоин, я хочу быть достойным любви Галочки и Лизабет.

Ребята продолжают спать, я сижу рядом с Лизабет, держу ее руку с красивыми пальцами и зеленым камушком в золотом колечке, мне хочется поцеловать Лизабет, но я гоню от себя это желание, это будет совсем предательством Галки, и ребятам я не смогу смотреть в глаза. За дверью проплывают избы на буграх, столбы с проводами, многие столбы спилены, вместо них поставлены временные распорки, держащие провод. О! значит, есть люди, которые пилят по ночам столбы, заставляя кричать в мертвую трубку. Должно быть, страшно ехать на место повреждения ночью. Хотя, начинаю замечать, вдоль дороги много окопов, обложенных бревнами, даже блиндажей. Значит, тут охрана по всей линии. Да, непросто пилить столбы и закладывать мины. Вдоль линии — ряды воронок от бомб. Интересно, кто их бросал? Кажется, мы, они совсем недавние. Ужасно, если трахнет бомба! Миг — и тебя нет! И не успел ты доказать свои достоинства делом, в бою, а будешь просто: погибший при бомбежке немецкого эшелона, рядом с красивой немкой. Ты уже неживой, не будешь знать и помнить, а все равно — перед ней, перед всеми ты не выполнишь тебе предначертанного, того, к чему ты так долго шел…

Мелькают обугленные трехэтажные дома и заборы, ворота, за которыми ничего нет, все сгорело дотла. Мы въезжаем в Витебск. Целую, прощаясь, руки сестры, сейчас нас окружит толпа немецких солдат и офицеров. Завизжали колеса, переходя после светофора на другой путь, поезд постепенно замирает. Помогаю спрыгнуть со ступеньки Лизабет, держу ее за руки. За нами спускаются ребята, и мы кучкой протискиваемся к зданию разбомбленного, выжженного вокзала.

На длинном древке — нависший над улицей большой фашистский флаг, мы пришли в комендатуру. Внутри людно, возле белой перегородки, за которой сидит капитан, много народа, солдаты, шоферы стоящих на улице машин, но все предупредительно пропускают нашу покровительницу. Гауптман, узнав, что мы едем по вызову генерала, очень почтительно якает, тут же вызывает шофера и охранника, дает им распоряжения. Мы выходим на улицу.

Прощаемся с Лизабет. Каждый с благодарностью произносит: «Ауфидэрзэйн». Усаживаемся на лавочки небольшой крытой брезентом машины, с нами садится солдат, поводя автоматом весело показывает, как он будет отстреливаться от партизан. Машина трогается.

* * *