Судьба открытия

Лисицын нагнулся. Сосредоточенно перекладывал на сухой глине у своих ног мелкие камешки. Строил узорчатую полоску: светлый камешек — темный, светлый — темный. Укладывал их один за другим и отрывистыми фразами говорил — вспоминал о событиях, о которых вспоминать больно: и про Микульского, и как дельцы всякие приезжали, и как родилось чувство тревоги, и что ответил великий князь, и как вот Глебов наконец пришел ночевать, а потом — жандармы.

— Я должен был… Павел настаивал… В трактир, кажется, Мавриканова… Кирюху какого-то звать…

— Стойте, вы знаете кличку: Кирюха?

— Настаивал: куда-нибудь ехать немедленно… Предупреждал: хищники. Чтобы спасти, говорил, для будущей России… Прав был, — Лисицын глубоко вздохнул, — ей-богу, прав! — И повернулся к Осадчему: — Вы, поверьте, первый человек, с которым я разговорился так. Будто родного, будто самого Глебова встретил. А он, скажите, где: в Петербурге сейчас?

Осадчий, немного помедлив, сказал:

— В Петербурге.

— Да-а…

Полушубок сполз с одного плеча. Лисицын поправил его, закашлял, пошевелил ногами в новых чириках — затейливая полоска на земле сдвинулась, стала бесформенной кучкой разноцветных камешков,

— Одного не понимаю, — продолжал он, втаптывая теперь камешки в глину: — почему власти… ну, следователь, суд, в конце концов… почему они не разобрались, шли на поводу у какого-то таинственного хищника? Что тот хотел: отнять мое открытие? или уничтожить? Знаете, я пришел к выводу: суд был подкуплен. Все это — и жандармы, — все это разыграно по чьей-то указке. Теперь так: допустим, дом я сжег, при аресте сопротивлялся. Предположим, уголовное дело. Почему же его слушали не на открытом судебном заседании?

Отвечая своим мыслям, Осадчий вполголоса проговорил:

— Для будущего — народу. Глебов увидел. Это правильно!

— Правильно? — переспросил Лисицын. — А почему не на открытом заседании? Я заявил бы всем, по крайней мере, о своей работе. Всем бы сказал! Нет, судили при закрытых дверях. Лишили слова, когда пытался начать… Мне уж хотелось — пусть меня как политического, хоть вместе бы с ними отправили. Куда там, только смеются. Обидно! Бескорыстно работал для людей. И ведь значение-то моей работы чрезвычайное! Судьям это ясно было. Ясно, а вот — подите! И — в нарушение всяческих законов!

Он замолчал и снизу вверх взглянул на собеседника.

Черноглазый стоял, прислонясь к забору, — любил всегда разговаривать стоя. «А если для будущего да для народа, — размышлял он, — то это, значит, дело партии. Не поиски прибылей, не авантюра».

Почувствовав, что Лисицын смотрит на него и ждет, Осадчий сказал:

— Все ваши беды потому, что вы, Владимир Михайлович, не на пользу людей их лагеря, их класса работали. Они вам и отомстили. Вот я и говорю, — добавил он: — жизнь — очень сложная штука. Признаться, я иначе раньше думал о вашем открытии.

— Об открытии?

— Нет, вернее — о судьбах его. Сейчас мне это больше нравится, чем прежде. Позвольте задать вопрос напрямик: как вы относитесь к планам нашим, касающимся революции?

— Как вам сказать… Не очень что-то я вас понимаю…

— Короче говоря: ставите ли в связь свое открытие с перспективами неизбежной революции? В какую именно связь?

Прошла минута.

— Что же молчите, Владимир Михайлович?

Лисицын грустно качнул головой:

— Вряд ли подобные вещи можно в связь поставить. Да впрочем, я не задумывался вплотную…

Осадчий отодвинулся от забора, настороженно слушал.

— Личные мои симпатии — на вашей стороне, — говорил Лисицын. — Даже больше того: с каким бы удовольствием я сам способности свои и силы отдал, чтобы свергнуть власть жандармов и тюремщиков. Святая цель! И цель, заметьте, называется так: человеческое благо. Но разве не ведут к ней разнообразные пути? Пища, например, нужна — согласитесь — независимо от революции. Также независимо от революции — никто не знает сроков, когда она совершится, — если каждый бедняк станет сытым, он будет уже в какой-то мере свободен. А лично мне, — закончил он, — никак нельзя отвлечься от своей идеи. Мой долг… Годы идут. Я обязан довести работу до конца. Пищу получат все на равных правах.

— На равных?

— Совершенно верно, на равных. Согласитесь, у меня нет другого выбора. Это и для настоящего и для будущей, как выразился Глебов, России.

Хотелось возразить, но было некогда. Осадчий прошептал только:

— Староста…

Скрипнули ворота — во двор вошел щуплый одноногий мужик на деревяшке, с медалью за русско-японскую войну. За забором пофыркивала его лошадь.

— A-а, наше вам! — милостиво помахал он рукой Осадчему и тотчас остановился — увидел Лисицына.

Бородка у старосты была реденькая, глазки блеснули хитро и подозрительно.

— Кто таков будешь? — спросил он наконец. — Откель?

Лисицын поднялся, угрюмо молчал.

— Откель? Кто таков? — визгливым голосом закричал староста.

Лисицын опять не ответил; лоб его прорезали глубокие поперечные складки. Кулаки медленно сжимались — оттолкнуть, ударить врага, перепрыгнуть через забор, бежать.