Судьба открытия

А Григорий Иванович говорил о коренном различии между синтезом углеводов и гидролизом углеводов: синтез — это путь созидания из простейших веществ, а гидролиз — путь разрушения чрезмерно сложных веществ, такого осторожного разрушения, в результате которого могут быть получены ценные продукты. Сто лет тому назад Браконно и в Петербургской Академии наук Кирхгоф обнаружили удивительный эффект гидролиза.

По классу между тем пронесся сдержанный смешок. Один из гимназистов, прячась за спины товарищей, принялся передразнивать Зберовского — очень похоже на него выкидывал перед собой руку.

И вдруг всякий смех как ножом обрезало. Стало интересно и понятно. Григорий Иванович сказал, будто из тряпок и даже из обыкновенных древесных опилок можно делать сахар. А сделать это — пустяк: лишь стоит положить, например, опилки в простую воду с кислотой. Невероятным кажется, не правда ли?

— Я, господа, могу вам процитировать по памяти! — с горячностью бросил Зберовский. — Вот что писал в свое время Браконно: «Превращение дерева в сахар есть, без сомнения, достопримечательное явление, и если людям, мало сведущим в химии, говорить о сущности моего опыта, именно, что из фунта тряпок можно сделать более фунта сахару, то они почитают таковое утверждение нелепым и издеваются над оным…»

В классе очень тихо. Инспектор всем своим видом выражает недовольство. Сверкнув глазами в его сторону, Зберовский запальчиво повторил:

— «И издеваются над оным!..»

Затем он начал объяснять, какого изобилия достигнут государства, богатые лесами — в первую очередь, Россия, — если люди с помощью гидролиза станут превращать хотя бы и часть добытой древесины в сахар.

Но договорить ему не удалось: урок окончился. Из-за двери донесся гул, шум, грохот наступившей перемены. Инспектор поднялся с кресла. Ни слова не сказав, ушел.

После урока Зберовский долго не мог успокоиться. До позднего вечера думал о случившемся. Пытался убедить себя, что ничего особенного не произошло, однако продолжал волноваться.

Сперва он ощущал нечто вроде торжества. Вот-де не заробел в присутствии инспектора, не прекратил своей внепрограммной беседы. На смену торжеству пришло сомнение: а кому она нужна, беседа о гидролизе? Разве себе самому? Для гимназистов слишком сложно. Зря. Они все равно не понимают. Главным образом напрасна демонстрация перед инспектором. Об инспекторе идет дурная слава: якобы доносчик, черносотенец и мракобес. И настроение Зберовского испортилось.

Вечером он уже предчувствовал близость крупных неприятностей.

Но не проглядывает ли здесь просто его душевная слабость? Упрекая себя в этом, он заснул.

Во сне, на всякие лады, ему снова мерещился инспектор. Зберовский спал, и ему было совершенно невдомек, что где-то, версты за три от города, из-за него замедлил ход товарный поезд. Это было возле будки путевого сторожа. Фонарь сторожа ясно светил зеленым огнем, а поезд все-таки приостановился.

— Захар Пантелеймонович, ты? — окликнул с паровоза машинист.

— Покамест я, — ответил сторож.

— Поди сюда поближе.

Нагнувшись сверху, всматриваясь в ночную темень, машинист передал сторожу запечатанный конверт. Сказал полушепотом:

— В Яропольск снесешь. Там учитель Григорий Зберовский. Понятно все? Исполнишь?

— Исполню. Все понятно.

— Будь здоров! — и машинист тотчас же взялся за регулятор.

Глухая осенняя ночь. Под окнами Зберовского залаяли собаки, две — злобно и визгливо, одна — как бы нехотя, басом. Издалека опять донесся гудок паровоза. Зберовский услышал гудок. Подумал сквозь сон: по рельсам, по которым он приехал в Яропольск, идут поезда. Мчаться бы сейчас по этим рельсам прочь отсюда — забыть инспектора и яропольскую гимназию!

2

С тех пор, как он был на Харитоновском руднике, прошло уже четыре года с небольшим.

Тогда, вернувшись в Петербург, он ждал — не мог дождаться осени. Мечтал о встрече с Зоей. Наверно, ей пришлось так много пережить после страшной катастрофы в шахте! А думает ли она о нем? Зберовский верил: конечно, думает — как он о ней. Она же знает, что он ее поймет, как никто не способен понять, что она для него — единственная в мире…

Но плохая встреча у них вышла в Петербурге после Харитоновки.

Зоя удивилась: «А, это вы, оказывается? Ну, заходите, заходите!..» От ее первых слов на него сразу повеяло холодом.

У нее была большая, хорошо обставленная комната, вовсе не похожая на студенческие кельи мансарды. А сама она выглядела не такой, как он представлял ее себе все лето: вместо гладкой прически у нее коротко остриженные волосы; на ней теперь нарядная блузка и юбка и лакированный кожаный пояс.

Он сидел молча — она сидела и молчала. Смотрела на него отчужденно.

Наконец он взмолился:

— Ну, что вы так, Зоечка?!