Судьба открытия

А Макар Осипыч перед утром беззвучно вошел в здание станции и, никем не замеченный, прокрался по коридору в аптечку. Будто бы невинным сном спит тут на своей кровати. Он был возбужден и в конечном итоге очень доволен собой. Что касается тетрадей — не такая уж пока беда, он сумеет их добыть другим заходом, от его проницательности в дальнейшем они не ускользнут! Но зато все остальное ему нынче удалось на славу. Точь-в-точь, как в его любимых книгах: восковой слепок, сделанный с замочной скважины, и тонкое искусство, с которым он проник к Пояркову, орудуя специальными отмычками. А главное, что наполняет его гордостью и поднимает в собственных глазах, — это финал отважной операции. Он не растерялся в критический момент. Не только Брекколано из «Ущелья ужасов», но даже сам Ник Картер не мог бы лучше выйти из отчаянного положения. Все получилось в полном, восхищения достойном совершенстве!..

Дежурные спасатели ночью слышали грохот в комнатах Пояркова.

— Пьяный пришел, видать? — спросил кто-то из них.

— Не, — ответил Кержаков, — уронил чего. С чудачеством штегарь… А пить — вроде вовсе непьющий.

Терентьев на следующий день только разводил руками. Он впервые, кстати говоря, перешагнул порог лабораторной комнаты Лисицына. Здесь долго восклицал.

— Случай-то какой! Батенька! — и разглядывал разбитое окно. — Что прикажете делать? Ума не приложу!

Теперь Ивану Степановичу стало страшно за себя. А вдруг это полицейский розыск? Дознаются, кто беглого укрыл, — беды не оберешься!

Окно починили. Галущенко и другие спасатели бурно обсуждали происшествие. Ими оно было истолковано, как попытка обворовать Пояркова. Все бранили кочующий поблизости цыганский табор. Возмущались. Строили множество всяческих предположений.

Только недели через две общие разговоры на спасательной перешли к теме иного порядка: на «Магдалине» к запальщику Потапову возвратился сын. А молодой Потапов — слесарь. На рудниках известный, уважаемый. И ездил он по каким-то собственным делам в столицу. Вернувшись, рассказывает, как в Петербурге на заводах потребовали, чтобы работать по восемь часов в день, а хозяева в отместку уволили семьдесят тысяч человек. И семьдесят тысяч семей сразу остались без хлеба, без крова!

Постепенно выходя из мрачного оцепенения, Лисицын опять с трудом налаживал свою лабораторию. Гнул стеклянные трубки, раздувал их в шары, собирал взамен разрушенных приборов новые. Однако главный из приборов — фильтр — поврежден бесповоротно. Граненый корпус не восстановишь собственными силами. Испытывать активные зерна стало нельзя.

Но за письмами в Харьков он все-таки поехал. На этот раз поезд не опаздывал, и ничто другое Лисицыну в пути не помешало. В вагоне он чувствовал себя спокойно, потому что взял все тетради с собой. Они были у него тут, под боком, в чемодане. С ними ему теперь вообще надо поступать очень осмотрительно.

Полулежа на жестком вагонном диванчике, он как бы видел мысленно Крумрайха. Он был убежден, будто прячущийся где-то по соседству со спасательной станцией Крумрайх, той самой ночью выждав удобный момент, по-воровски влез в лабораторию, чтобы похитить тетради. А будучи внезапно застигнутым, еле успел выскочить. На подоконнике тогда мелькнула именно спина Крумрайха. Кто же мог сунуться в лабораторию, если не Крумрайх? И попытка выкрасть описание открытия еще непременно повторится.

По дороге в Харьков Лисицын окончательно решил: вместо громоздкой пачки тетрадей, которую не понесешь с собой повсюду, ему необходимо завести одну компактную записную книжку. В ней должно быть собрано все основное, что надо сохранить для памяти — лучше даже условными, краткими, лишь ему самому понятными знаками. Такая книжка у него будет при себе всегда. А тетради, как ни жаль, чтобы не рисковать открытием, придется уничтожить.

Скверной до невыносимого ему кажется русская действительность, — да, вероятно, и не только русская. Если не бороться за совершенно новый, справедливый общественный уклад, то все останется по-прежнему, и его синтез углеводов в конце концов закономерно очутится в руках какого-нибудь Крумрайха. Мир надо перестроить силой. Это становится задачей его жизни. Но возможна ли настоящая борьба, когда находишься вне круга единомышленников и друзей?

Как ему сейчас нужны Осадчий или Глебов!

Между тем его надежды не сбылись опять. С января прошло два с половиной месяца. А на почте в Харькове для предъявителя рублевой ассигнации ТЗ 800775 писем и на этот раз не было.

…Солнце высушило лужу во дворе. Кержаков и Галущенко сидели на кирпичах, сложенных у забора, беседовали о чем-то пустяковом, курили. Мимо них по двору прохаживался штейгер Поярков. Время от времени оборачивался в их сторону. И наконец к ним подошел. Сказал приглушенным голосом:

— У меня с вами совсем секретный разговор…

Галущенко приподнялся с выражением учтивости. Кержаков продолжал сидеть в прежней позе.

— Вы здешние, — сказал им Лисицын. — Вы, наверно, хорошо всех людей на рудниках знаете?

— Як на ладони, — ответил Галущенко.