Судьба открытия

— Маркс — гораздо больше, чем экономист. Тебе будет очень полезно прочесть. Ты увидишь мир в истинном свете. Поймешь то кисло-сладкое, в чем состоят твои ошибки.

Лисицын вдруг обиделся:

— Совсем не ждал, что станешь укорять меня в ошибках!

Он начал нечто в таком роде: якобы путь революции и путь научного прогресса устремлены в конечном счете к той же цели, но путь науки прям, а путь политики извилист…

Глебов его оборвал:

— Прости, я спешу. Давай завтра продолжим разговор. — И, словно подтрунивая, бросил: — Уж таково твое открытие. Как ни крутись, оно тебя ведет прямехонько к политике!

Со двора вернулся Егор Егорыч. Он ходил по черной лестнице разведать обстановку. На улице, сказал он, перед подъездом, стоят двое полицейских, а во дворе нет никого. Двором пока пробраться можно.

Теперь и Лисицыну подумалось, что городовые выследили Глебова.

— Значит, помни, как условились на завтра, — будто бы спокойно уходя, прощался Глебов. И задержал руку Лисицына в своей; посмотрев в упор, спросил: — А что, если ты кинешь все да срочно эмигрируешь куда-то за границу? Простое дело: взять, уйти из накаленной атмосферы. Чтобы твой Микульский или кто там за его спиной даже ахнуть не успели. Хочешь — в Швейцарию, например? Я мог бы тебе это мигом устроить.

В глазах Лисицына промелькнуло не то недоумение, не то тревога. Затем они стали хмурыми. Он упрямо закачал бородатой головой:

— Нет, Павел! Нет! Пойми, ну как же я лабораторию оставлю…

Его память надолго сохранила последние слова, сказанные Глебовым. Уже у двери в кухне Глебов говорил, что на защиту со стороны властей надежда скверная, что хищники в погоне за прибыльным открытием могут не остановиться ни перед чем.

— Боюсь, наложат лапу на твой синтез, на самого тебя. Ты поразмысли. Завтра в три часа продолжим. — Дверь тихо прикрылась, из-за нее донеслось: — Егор Егорыч, вы самого Владимира пуще всего берегите!

Егор Егорыч вывел гостя по черной лестнице и шепотом объяснил:

— Тут, стало быть, забор невысокий — перелезть его извольте, а там, по соседскому двору, напрямик в ворота, на другую улицу.

Старик подставил плечо. Глебов, оттолкнувшись от него, вспрыгнул на каменный забор и точно сгинул в темноте.

2

Вскоре начался дождь. Лисицын прислушался в шуму, заглянул за оконную штору. По наружной поверхности стекол сплошной сетью струй текла вода.

А Глебов шел, приближаясь к окраине города. Воротник его пиджака был поднят, рукава промокли. В лицо хлестал дождь — косой, холодный, с ветром. Глебов шел то быстрыми шагами, то замедлял их. Нет, за ним, кажется, никто по пятам не идет. Сейчас ему можно бы на извозчике поехать. Однако, как на грех, — ни одного. А конкой — не совсем и по пути, да и рискованно…

Он шел и нес в душе ощущение чего-то необычного, ощущение радостной находки. Вообще каждая научная победа — хорошо, а здесь человеческая мысль сделала изумительный бросок вперед. Вот тебе и Лисицын Владимир!

Еще в бытность свою студентом в Горном институте Глебов все теснее связывался с миром заводских рабочих. Участвовал в их стачечной борьбе, вел марксистские кружки. Именно тогда, в пору бурных споров и объединения кружков, к Глебову явился только-только поступивший в институт Лисицын.

Беда была с ним. В окружавшей Глебова среде он выглядел совершенно чужеродным. Самолюбивый, замкнутый, с какими-то нелепыми прожектами, туманными идеями, он как бы молчаливо искал дружбы и в то же время без особого сочувствия смотрел на глебовские конспиративные дела. Естественно, что Глебов тогда отстранился от него. Той же зимой они совсем расстались: Глебова исключили из института, выслали в Сибирь.

Так было в прошлом. Ну, а теперь…

Вот дождь какой противный!..

И надо же Лисицыну теперь к великолепному открытию, к блестящей схеме промышленного фотосинтеза пристроить утопические выводы!. Будто, превращая дым в крахмал и сахар, люди могут повернуть историю… как он говорит?… «на путь всеобщего благополучия».

Дождь не унимался. Шквальный ветер становился все сильнее. Одежда Глебова, мокрая насквозь, отяжелела, липла к телу ледяным компрессом. Он шел и думал, что напрасно он все последние годы не уделял внимания Лисицыну, что в беспомощности, заблуждениях и одиночестве Лисицына он отчасти тоже повинен.

На сердце у Глебова было неспокойно.

Он пересек пустырь. Показались еле видные контуры покосившихся лачуг, высокий силуэт столетней вербы. Ближе остальных — приземистая хижина. В окнах света нет.

Глебов подошел к двери, поднял руку, чтобы постучать, и медлил. Спят, наверно: и сам Герасим, и жена его, и ребята — шестеро, мал мала меньше. Расстелили шубенки на полу, подушки — по одной на двоих — в ситцевых наволочках. Улеглись все дружной кучкой. Проснутся сейчас, захлопочут. Как ни протестуй, поставят самовар. А Герасиму — к пяти часам на работу. Прямо совестно…

Спустя минуту Глебов все же постучал.

На крыльце было немного легче — здесь только сбоку обдавало брызгами. Непогода выла. Поскрипывали ветви вербы.

Пришлось еще раз постучать. Лишь тогда из-за двери откликнулся сердитый мужской голос:

— Кого надо?