Судьба открытия

— Признал его за своего, однако. Ну так чо, я говорю, не пропадать же!..

Через минуту она снова поднесла Лисицыну глиняную кружку:

— Хлебни — отварчик для тебя хорош!

Лисицын не ответил: он заснул.

Дарья усадила сыновей обедать.

Их семья промышляла охотой. Сама Дарья уже редко ходит по тайге с ружьем, но если ей случается, то белку или птицу бьет не хуже сыновей. Характер ее крут, и сыновья повинуются ей беспрекословно.

Младший из них, Кешка, который, кстати говоря, один на один играючи валит крупного зверя, кажется ей пока несмысленышем. А старшего, Ваньшу, она решила вскорости женить. Присмотрела ему невесту в ближней деревне. Деревня эта от заимки только часах в двух ходьбы.

Именно оттуда, из деревни, на их заимку по временам заходит Осадчий. Дарья относится к нему с уважением. Он научил грамоте Кешку и Ваньшу. И братья иногда берут его с собой на охоту.

…Теперь Осадчий шел по тропинке в деревню.

В тени высоких елей казалось как-то особенно глухо. Только в вершинах шумел ветер. Пахло сыростью, прелым болотом, грибами. Назойливо звенели комары. Он шел и, сам того не замечая, похлопывал себя ладонью то по щеке, то по затылку.

Осадчий думал о незнакомом больном человеке — несомненно, товарище по партии, предпринявшем побег из каторжной тюрьмы. В бреду это причудливо сплелось с какими-то опытами по естественным наукам…

Надо бы найти хоть фельдшера, которых может держать язык за зубами. В селе Кринкино, говорят, недавно появился ссыльный медик.

Тропинка поднялась на бугор. Сразу засверкало небо, повеяло солнцем и ароматом смолистых деревьев.

Химические термины в бреду…

Остановившись на бугре, Осадчий вспомнил: в последнем письме Кожемякин пишет, что в мансарде на Французской набережной уже никого из прежних не осталось. Позже всех земляков ее покинул Гриша Зберовский. Окончив университет с непонятным промедлением на год или на два, Гриша наконец поехал в уездный город Яропольск — учителем в тамошнюю гимназию.

Осадчий представил себе Зберовского, и на душе стало хорошо и грустно. Проскользнула мягкая улыбка: этакий наивный рыцарь-петушок, но весь какой-то чистый!

…Через три дня Лисицын уже сидел на лавке, свесив босые ноги.

Дарья критически его разглядывала.

— Каторжна головушка, — не без строгости и не без укора в голосе говорила она, — бороду, на, причеши! — И положила перед ним деревянный, с большими зубьями гребень. — Срамота! Ты вот чо: баню истоплю — дойдешь?

3

— Да вы совсем молодцом! — воскликнул Осадчий, когда снова пришел на заимку. — Вы узнаете меня?… А наши к вам готовятся везти доктора надежного, из ссыльных… В здешней волости нас раскидана целая группа. Мы так рады, что вы — социал-демократ, большевик — попали к своим!..

Что-то давнее зашевелилось в памяти Лисицына. Будто он некогда видел этого студента. Не только теперь, на заимке, сквозь призму болезни, а где-то там, в далекой прежней жизни.

Видел ли? Пожалуй, нет. Вряд ли. И Лисицын насторожился.

— С чего вы взяли? Да никакой я вам не большевик, — ответил он.

— Вот как! — покраснев, сказал Осадчий.

Они ощупывали взглядом друг друга, каждый по-своему. Наконец Осадчий спросил, еще больше краснея от досады:

— Позвольте, кто же вы тогда? Вообще не социал-демократ?

— А вам зачем? Никакой не демократ. Отнюдь…

Борода у Лисицына была еще мокрая после мытья, на лбу блестели капельки пота. Он слегка наклонился вперед, оперся локтями о колени.

— М-м-м, — тянул, стоя перед ним, Осадчий. — Вы понимаете… Если люди встречаются… Если встречаются в такой обстановке… Вы вот Глебова упоминали в бреду!

— Глебова? — повторил Лисицын и вдруг усмехнулся. — Глебова я отлично знаю. Старинный мой приятель.

— Откуда знаете его?

— Учился с ним… А для чего вы так расспрашиваете все досконально? Зачем вам это нужно? Ну, я уйду сегодня. И все. И до свиданья.

Лисицын встал, но пошатнулся от слабости.

— К политике, — сказал, кашляя, — человек я… А, черт, простуда какая! Ладно… спасибо за внимание… Непричастный к политике, что ли.

Придерживаясь одной рукой о выступающие на стене бревна, он вышел. Спустился с крыльца, продолжая кашлять. Увидел Дарью — та подоила корову, несла через двор в ведре молоко. Остановил ее. Принялся благодарить за все заботы и хлопоты, за доброе сердце.

— Напоследок просьба у меня к вам…

— Кака просьба? — строго спросила Дарья.

— Единственная. Трудно, знаете, в тайге без топора. Нет ли у вас запасного, лишнего? Мне уже время идти!

— Ты чо, — возмутилась Дарья, — спятил? Куды тебя леший?…

Осадчий был еще в избе, когда дверь распахнулась и Дарья, распаленная гневом, втолкнула туда из сеней упирающегося Лисицына.

— Каторжна душа! — негодовала она шумно. — В тайгу! Хворый! Да кто тебя, варначья голова твоя, отпустит! На, ешь! — и плеснула, налила в кружку парного молока, с грохотом поставила перед Лисицыным. — Ешь, говорю! — закричала она угрожающим тоном, бросая к кружке на стол толстый ломоть хлеба. И тут же остановилась, подбоченясь. Крупная и властная, а глаза уже смеются. — Ишь ты! — проговорила она по-обыкновенному певуче. — Ошалел, ну, прямо, чисто ошалел…