Судьба по-русски

Переступив проходную студии, я замер: диво дивное раскинулось передо мной — яблоневый сад. Не удержался — сорвал плод, наспех потер им по гимнастерке, откусил…

— Ты шо робыш?!.. Тэбэ ж пустылы як людыну, а ты!.. — без злобы, а так, для порядка, покричал на меня вахтер.

— Не сердись, дядя. Имею право. — И демонстративно хрумкнув сочным яблоком, я подошел к нему, спросил:

— Про Александра Петровича Довженко слыхал?

— Слыхав! — Вахтер переступил с деревянной ноги на здоровую, добавил — Цэ ж його рукамы посажено… — Он тяжко вздохнул и замолчал.

Я рассказал ему, как наш первый урок по мастерству актера Довженко начал со слов: «Будут из вас актеры или не будут, а дерево посадить извольте». И вот вместе с ним, почти со всеми студийцами, мы сажали этот сад.

— Ну, ты кушай, кушай, чого ты… Давай рюкзачок. — Вахтер проворно снял с моего плеча вещмешок и торопливо заковылял к деревьям…

Когда мы прощались, я напрасно пытался оставить ему банку тушенки. Он — ни в какую:

— Шо ты, шо ты, сынок, може, маты твоя голодна…

Нагруженный яблоками от щедрот сторожа, побрел я к вокзалу. Почему-то вспомнилось: на тюменском фанерном комбинате работали пленные немцы, а наши вдовушки, матери и сестры кидали им через забор кто хлеб, кто морковь, кто… И оттуда доносилось: «Данке шон… данке шон…»

А в голове назойливо звучали слова из песни:

И камень родной омоем слезой,
Когда мы вернемся домой…

Возле парка имени Пушкина меня окликнули. Я очнулся от своих мыслей, оглянулся. Ко мне подходил, по-стариковски шаркая, седой и очень худой мужчина. Сердце екнуло: да ведь это… (Имени и фамилии этого замечательного деятеля культуры, скульптора, режиссера, не назову. Пусть он будет просто Режиссер. Умер этот талантливый красивый человек, и уточнить детали его рассказа не смогу, если вдруг память в чем-то изменила мне.)

Это… Режиссер! Я узнал его сразу. Как же?! Ведь он меня, студентика, утвердил на эпизодическую роль в своем новом фильме, который начал снимать перед самой войной.

Я молчал, вглядывался.

— Простите, вас Женей зовут?

— Так точно! — отвечал я по-военному и почувствовал, что тушуюсь, робею. Тут все смешалось: и разница в возрасте, и дистанция «студент — режиссер», и вид его, человека, измученного войной, и слухи…

Медленно, обмениваясь незначащими словами, подходили мы к зоопарку.

— Вы, наверное, слышали, что я предатель? — вызывая меня на откровенность, спросил Режиссер.

— Слышал, — так же прямо ответил я.

Режиссер остановился, глубоко вздохнул, выдохнул. Так он проделал раза три или четыре, словно продувал легкие. Было ясно — он успокаивал себя.

— Жена моя была очень больна, неизлечимо больна, — начал рассказ мой собеседник. — Не мог я видеть ее страданий… Продал все, что покупалось, что менялось. А тут, как на грех, немцы объявили конкурс на лучшее произведение искусства: живописи, графики и скульптуры. Я вылепил всадника на коне, ну, знаете, типа клодтовских на Аничковом мосту в Ленинграде… Скульптура, так сказать, без политической окраски.

Получил я приз. Взял мукой, крупой, дюжиной банок с консервами. Я не предполагал тогда, что поступок мой всеми, кто окружал меня, будет расценен как… — Он вынул из кармана аккуратный, отглаженный платок, высморкался. — Как предательство… Я знал, что в городе действует подполье, искал возможности связаться с партизанами. Но куда там! Предатель! — Режиссер снова раза два глубоко вздохнул, выдохнул. Успокаивался. — Но вскоре произошла невероятная история. Как-то в нашу квартиру вошли, да нет, ворвались двое: первый был немецкий офицер, а второй… — Режиссер на какое-то время замолчал, произносил только «гм-гм», будто проверял голос, как это делают певцы. Повторил: — Второй был… Бывший ответственный работник одного из киевских райкомов ВКП(б)!..

Я невольно вскинул голову, уставившись на рассказчика. Он жестом попросил не перебивать его.

— Да, представьте себе: усы «а-ля Тарас Бульба» и повязка на рукаве «Полиция»… До войны он учил нас создавать высокоидейные произведения! И вот теперь… Какая мерзость… Я онемел…

Господа сели на оставшиеся — не сожженные, не проданные — стулья. Я стоял, прислонившись к стене, боялся, что могу лишиться чувств.

— Значит, так. Режиссер. Дорогие наши освободители и лично repp майор предлагают тебе редактировать свободную украинскую газету.

Полицай смотрел на меня — ждал моего согласия.

Я молчал.

— Сталинград капют! — промолвил офицер.

— Он грамотный, герр майор. Вдоволь нагорбатился на Советы… — Потом обратился ко мне. — Подумай. Такого шанса стать уважаемым человеком может и не повториться. С ответом не тяни. — «Гости» встали, оценивающе посмотрели на меня и ушли. Не знаю, сколько времени подпирал я стену… Очнулся от стона жены… Зашел к ней в комнату, опустился на краешек кровати…

— Не смей!.. Не смей! Я все слышала!.. — еле двигая синими губами, сказала жена.