Судьба штрафника. «Война всё спишет»?

Подхватив под руки, его насильно повели в психиатрическую больницу. Он вырывался, лягнул проходящую девушку. Когда подошли к крылечку поликлиники, выбежали два дюжих дяди в халатах. Максим бился в их руках. Его бросили в одиночную камеру с мягкой обивкой стен, и он начал там буйствовать. Полонский и Курман дали сведения о Максиме.

На следующий день мы собрали немного денег, купили фруктов, конфет, но нас к нему не пустили и передачу не приняли. Только на пятый день к нам в вестибюль санитар вывел Максима. Он был весь в синяках, бледный, худой и слабый. Говорил с нами вполне разумно, логично. А через 10 дней он сам пришел к нам в техникум проститься — он ехал домой, ему дали отсрочку в учебе. Его сопровождал старший брат, который учился в пожарном техникуме. В пожарном техникуме хорошо кормили, одевали, учиться было легче. Брат сказал нам, что через год он устроит Максима в пожарный. Больше мы Сушицкого не видели.

Виталий Запорожец, не выдержав голодной жизни, на станции Ростов-главная вновь залез к кому-то в карман. Наверное, его били, так как он слег, его отправили в больницу, у него разлилась желчь, и он умер.

Вот в таких условиях и формировались наши взаимоотношения, так что дефекты в воспитании не были случайными, разговор между собой не блистал у нас изысканностью. Чтобы как-то смягчить бурсачество, к нам перевели из другой группы Лиду Гольдфарб. Она была старше нас — ей было 25 лет, — и это стало сдерживающим фактором наших вольностей…

Поезд замедлил бег. Он все чаще останавливался среди полей, не задерживаясь на станциях. Появились черные конусы терриконов Донбасса.

Утром мы поднялись где-то на стоянке в поле и начали хохотать друг над другом — прицеп, под которым мы спали, пылил углем через щели, и мы вылезли из-под него точно шахтеры из шахты. Паровоз сердито пыхтел. У колодца железнодорожной сторожки собралась очередь с ведрами за водой. У закрытого шлагбаума стояла с флажками женщина и задумчиво смотрела на эшелон и очередь у колодца.

Кто-то уже разжег костер у полотна железной дороги, установив на камнях чайник и ведро. Никто не знал, сколько будем стоять, где будет следующая остановка, поэтому использовали каждую стоянку, доваривая пищу в 2–3 приема.

Все чаще попадались под откосом обгорелые вагоны, а вблизи железнодорожной насыпи воронки от бомб. На полустанках мы бежали к железнодорожникам узнавать последние новости. Они были все более тревожные — фашисты быстро шли на восток, захватывая все новые и новые города и села.

Вечером на забитой эшелонами станции Мерефа под Харьковом наш эшелон остановился в окружении других. Управляющий трестом Краснов и главный инженер Бухно обходили вагоны. Краснов был низкого роста, подвижный, словоохотливый, сверкал золотыми зубами на каждую шутку и сам шуткой старался прикрыть тревогу. Бухно, высокий, грузный мужчина, интересовался, как дела, нет ли больных, спрашивал и отвечал сдержанно, немногословно. Он предупреждал, чтобы далеко не уходили, но некоторые, тревожно оглядываясь, бежали в поисках продовольственных магазинов, киосков, буфетов. Тучи начали заволакивать небо, стало быстро темнеть. Здесь уже соблюдались строгие военные законы светомаскировки.

Минченко и Куриченко где-то раздобыли хлеб, из карманов у них торчали бутылки «белоголовой». Только начали жевать, как вдруг раздался сначала один, а за ним сразу много коротких и тревожных заводских и паровозных гудков. В тучи вонзилось множество лучей прожекторов, которые стали обшаривать небо, соединяясь и перекрещиваясь, разбегаясь в разные стороны. Где-то близко ухнуло орудие. С неба приближался вой бомбы, заставивший спрыгнуть с площадки и залезть под нее. Вой прервался страшным взрывом. В небе высветился блестящий самолет, к нему со всех концов потянулись пунктиры трассирующих снарядов, вокруг брызгами засверкали взрывы. Тявкали автоматические пушки.

Все пространство от неба до земли сверкало, вспыхивало, рвалось, стреляло, визжало. Я залез под прицеп и, отбросив полотнище, по которому шлепали осыпающиеся осколки, смотрел вокруг. Любопытный страх вибрировал в теле. Это было первое крещение, первая встреча с войной. Мы еще не привыкли управлять своим страхом, не могли дать оценку возникшей опасности.

Наш поезд дернулся, лязгнув буферами. Я вырвался из-под поезда, а он медленно двинулся вперед. Еще некоторое время продолжалась какофония войны, когда мы ехали, а затем все стихло. Стучали лишь колеса вагонов на стыках рельсов.

— Братцы, у меня кальсоны мокрые! Может быть, кровь?! — острит Минченко.

— Не-е-е, кровь так не пахнет, — ответил Куриченко, и все захохотали, сбрасывая страх и напряжение нервов. Даже Марта Серкина не одернула остряков.