Судьба штрафника

И вот взвилась красная ракета. Раздались команды. От «катюш» наклонно в небо ударили молнии. Загромыхала артиллерия. У орудий цепочкой стояли артиллеристы и, словно на погрузке арбузов, перебрасывали друг другу из штабелей снаряды. Заряжающие с ходу вгоняли их в стволы, захлопывали замки, и грохал выстрел, изрыгая пламя и оглушительный звук. Цепочка артиллеристов работали как единый механизм с орудием.

Чуть дальше зенитки, опустив стволы почти горизонтально, в полуавтоматическом режиме рвали воздух огнем и громом. А когда поднялось солнце, ахнул первый от нас «забор». Фугасные снаряды, поднимаясь в небо, махали, словно на прощанье, хвостами и мчались в сторону врага наперегонки, то отставая от других, то перегоняя их, словно соревнуясь, кто первый достигнет цели.

Вновь быстро подъезжали к своим площадкам «катюши», давали залп и стремглав уезжали.

А орудия все били и били, не переставая. Вновь взлетали «заборы», вновь били залпы «катюш». И так один час двадцать минут.

Ветер гнал пороховую гарь вслед нашим наступающим частям. Когда наша рота ворвалась на позиции противника, живых там не было — «катюши», «андрюши», артиллерия сделали свое дело. Лишь из отдельных танков, вкопанных в землю, еще велся огонь, но идущие в боевых порядках сорокапятки быстро заставили их замолчать.

На окраине города завязалась ожесточенная перестрелка, но вновь зашуршали в воздухе головастики «андрюш», и от домов, в которых засели немцы, осталась лишь груда кирпича. Из окопов и пулеметных ячеек взрывной волной выбрасывало немецких солдат, которых лишь условно можно было назвать живыми. У них было полностью парализовано тело, хотя ни один осколок их не коснулся. Огонь стал перекатываться волной в глубь обороны противника, и наши части пошли в атаку почти беспрепятственно. Отдельных немецких пулеметчиков и автоматчиков метко уничтожали наши пулеметчики и снайперы.

Город был взят, и оставшиеся в живых бойцы нашей роты вернулись к исходным позициям, выполнив свою задачу.

После Секешфехервара противник уже не мог оказывать серьезного сопротивления и отступал к границе Австрии. Началась весна 1945 года.

В марте завязались ожесточенные бои под Веной. Туда, в составе частей 4-й гвардейской армии, устремилась и наша рота.

Нескончаемые колонны солдат, обозов, автомашин шли по шоссе. У развилки дорог мы увидели огромный щит с надписью: «Бойцы и командиры! Не проходите мимо, взгляните на зверства фашистов, их пытки наших военнопленных!» и стрелкой, показывающей направление.

Я довольно насмотрелся на разорванных на куски солдат и не мог смотреть на жертвы страшной жестокости фашистов. Пошедший туда Живайкин потом рассказал, что в кузнице на железных крючьях висели продетые за ребра искалеченные солдаты, кисти и кости рук были размозжены молотами на наковальне, ноги сожжены в горне, на спинах вырезаны звезды. Возле кузницы висел плакат: «Отомсти за них!»

В одном из сел, через которое проходило шоссе, к нам бросились низенький старичок и женщина с огромными глазами в черном обводе глазниц. По их щекам текли слезы. Это были старшина Кобылин и Наташа, которых освободили из плена под Секешфехерваром. Они искали нас. Наташа рассказала о себе и о Коте.

Оказалось, что когда они пытались бежать от усадьбы по заснеженному полю, по ним не стреляли, а шли на них, крича по-русски:

— Остановитесь! Стойте!

К ним подошли люди в белых полушубках, в валенках, шапках-ушанках, но с немецким оружием. Это были власовцы.

— Ты кто такая?

— Я медсестра.

— Я бы хотел такую сестренку приголубить, да некогда — надо твоих братцев на тот свет отправлять, — пьяно ухмыляясь, сказал один из них.

— А этот щенок откуда? Сын полка? А где же твой отец?

Котя не понял и ответил, заикаясь от страха:

— По… погиб на фронте…

Пьяная рожа криво усмехнулась:

— Новый твой отец — полк? А мать?

— Мамку немцы убили, — ответил Котя.

— Смотри выродок какой!.. Щенок! А подрастет — овчаркой станет и вцепится мне в горло. Ух ты! — И он направил автомат на Котю.

— Да чего ты к ребенку пристал? — вмешался другой. — Нечего лясы точить! Давай я отведу их на пункт сбора.

Их привели к селу, где за огородами, в поле, уже стояла толпа пленных, окруженная редкой цепочкой немцев и власовцев. Здесь они и встретились с Кобылиным.

Старшина Кобылин ехал с поваром на полевой кухне, когда обоз уезжал из имения. В селе они попали в «пробку», в которую вскоре с ходу врезался немецкий танк. Кобылин соскочил с кухни и упал в кювет. Десантник на броне танка повел автоматом в сторону Кобылина и, вглядываясь, крикнул:

— Встать! Ты кто, мадьяр?

— Мадьяр, мадьяр, — кивал Кобылин и ухватился за танк, чтобы не упасть.

В то время наши войска сильно обносились, одежда от солдатского пота и от времени расползалась. Тыл не успевал обеспечивать нас обмундированием. Поэтому Кобылин был одет в мадьярскую шинель и брюки, а шапку-ушанку носил очень небрежно.

— Иди на окраину села, там разберутся, — сказали ему по-русски, а затем что-то еще добавили то ли по-немецки, то ли по-мадьярски. Так он попал в плен.