Судьба штрафника

— Уразов, собирайтесь. Через пять минут мы едем дальше. Сядете в мою машину.

Увидев, как у Кати брызнули слезы, сочувственно добавил:

— Что поделаешь, милая, война, а мы солдаты этой войны. Он еще вернется к вам, а сейчас прощайтесь, и быстрее.

Катя повисла у меня на шее и стала целовать. Опять у меня шевельнулась неприятная мысль: «Ну разве ж можно так, словно мы годы знакомы? Не детский ли это каприз? Или распущенность?» Я силой освободился и выскочил за дверь, меня начали душить жалость к Кате и почему-то обида на Чернявского, хотя я и понимал, что это от него не зависит. В «эмку» я не сел.

Ехали мы недолго навстречу огненным радугам ракет и строчкам трассирующих пуль. Если раньше слышался почти равномерный громовой раскат фронта, то теперь можно было четко различить отдельные выстрелы и разрывы. Остановились в месте, где, судя по карте, должна была быть деревня. Но где же она? Снова, как и в других деревнях, не уцелело даже развалин…

Штаб разместился на берегу небольшой речушки в погребах да банях, вкопанных в землю, взвод охраны — в ближнем лесу, в шалашах из еловых лап. Оперативный отдел тоже занял одну баньку. Начальник отдела и офицеры спали на полках и столе, а мне не было места, и я спал под столом на перекладине между ножками стола. Сказать, что спал, будет натяжкой — мучился…

Стояли крепкие январские морозы. Дивизия растянулась на многие километры и постепенно сосредотачивалась на отведенных участках лесных массивов. Снабжение продовольствием и боеприпасами затруднялось из-за снежных заносов, начался голод. На день выдавался всего один сухарь да варилась жиденькая похлебка. Самолеты У-2, летая над макушками леса, сбрасывали нам по два мешка сухарей и мешку сахара, но так прокормить 10 тысяч бойцов дивизии, конечно же, было невозможно. Люди ходили как тени, приобретая необычный для военных страшный вид. Истощенные, небритые, в саже костров, обгорелые… Начался падеж лошадей артиллерийских упряжек и обозов — кормить их было нечем. Враг сжег все: дома, сараи, сено и солому, угнал население; он оставил нам опустошенную мертвую землю.

Командир дивизии отдал распоряжение рубить ветки берез, распаривать их в бочках из-под бензина и кормить лошадей, но это не спасало от падежа. Поступил приказ трупы лошадей после снятия шкуры закапывать, но промерзшая земля была крепче бетона, тратить на рытье скотомогильников и без того слабые силы солдат было бесчеловечно, и трупы никто не закапывал. На самом деле их съедали, вплоть до копыт. Командование дивизии знало об этом, но ничего не могло поделать: скудный солдатский паек при таких морозах и жизни в шалашах не позволял применять меры наказания, и командиры смотрели на это, как говорится, сквозь пальцы.

Я питался на кухне взвода охраны и хозвзвода. У офицеров штаба была своя кухня, и им выдавали офицерский дополнительный паек (консервы, сливочное масло, папиросы, чай, сахар и даже шоколад). Не все использовали свой доппаек — при большинстве старших офицеров были так называемые «походно-полевые жены», или ППЖ. Их прихватили с собой из Осташкова, и, конечно же, одного сухаря им было мало.

Однажды в конце января командир дивизии Капитохин вызвал всех командиров полков и отдельных частей на совещание. Чувствовалось, что вскоре наша дивизия должна вступить в бой. Поскольку совещание было секретным, мне предложили уйти во взвод охраны и там переночевать.

Я вновь оказался среди своих друзей еще по Внукову, не было только Саши Мезенцева, с которым случилось несчастье. В шалашах для освещения днем, когда не горел костер, пользовались стреляной гильзой от 45-мм или 37-мм пушки. В ней пробивали вверху отверстие для заправки бензином и поступления воздуха, конец сплющивали, вставляли фитиль. В бензин добавляли соль, чтобы не воспламенялся. Такими самодельными лампами, хотя они и нещадно коптили, пользовались широко во всех частях.

Такая лампа была подвешена к жерди шалаша. Когда Мезенцев спал, лампу кто-то задел или она сорвалась с проволоки, упала спящему на лицо, бензин пролился, вспыхнул и сжег Саше лицо и глаза. Пожар погасили, на голову Саше набросили шинель и отправили в госпиталь, но спасти лицо и глаза не смогли. Жаль было такого красивого парня, ставшего калекой, не вступив в бой.

После почти условного ужина мы сидели вокруг костра в шалаше, вход в который был прикрыт плащ-накидкой. От костра веяло жаром, а по спине гулял мороз. Сидели, переговаривались, дремали. Иногда измученный солдат засыпал, вытягивал ноги, и они в валенках попадали в костер. Валенки тлели, пока не припекало ноги. Такие неудачники щеголяли в полусгоревших валенках — других не было, на фронт их не доставляли, считая, что дивизия полностью экипирована.