Судьба штрафника

Я трясущимися руками приподнял его за подмышки, крикнул Вуймину, чтобы помог. Тот взял раненого за ноги, и мы понесли его в здание правления колхоза. К нам уже бежали ездовые Василий Быков и Иван Черноусов. Кого-то послали за Живайкиным, Вуймин перевязал раненого, Быков подал тачанку и, нахлестывая лошадей, увез Бугаева.

Прибежал командир роты Сорокин. Он приказал отобрать у нас оружие и посадить в погреб, поставить часового. Послали за уполномоченным контрразведки СМЕРШ армии, сообщив, что в роте совершен террористический акт.

Мне стало ясно, что нас поставят к стенке. Но при чем здесь я? Не я стрелял, не моя пуля ранила Бугаева! Вернулась тачанка, и Живайкин сообщил, что Бугаев умер в пути. Вскрытие показало, что старший лейтенант плотно пообедал, пуля пробила желудок и кишечник — заведомо смертельное ранение. Тело привезли в роту, чтобы похоронить в Диканьке. Значит, и нас здесь похоронят, вернее, зароют, как собак!!!

В погребе мы слышали приготовления к похоронам, угрозы в наш адрес. Мне с Вуйминым переговариваться было запрещено, часовой должен был стрелять, услышав разговоры. Я искал выход из положения.

Не разобравшись и приписав террор, меня могли запросто шлепнуть вместе с Вуйминым. Но ведь это несчастный случай, а не преднамеренное убийство, да и Вуймин тоже не террорист! Мне страшно жалко было Бугаева. Это был блестящий командир, красивый, дружелюбный — и вот такой нелепый случай…

Вечером роту выстроили перед могилой, на похороны сошлись и местные жители. Были сказаны речи, затем раздался салют, воздух разорвал залп. Сейчас придут за нами!

— Вылезайте, гады! — в открывшийся лаз тихим яростным голосом сказал лейтенант, и мы увидали мокрое от слез, искаженное болью лицо. — Вылезайте!

Путь ему перекрыла винтовка, и часовой стал убеждать лейтенанта, что он не должен никого подпускать к арестованным.

— А пошел ты… Я их, гадов, сейчас шлепну!

— Не надо, товарищ лейтенант, не надо, нельзя же! — уговаривал часовой.

Мы услышали резкий крик:

— Не сметь! Прекратите истерику, я не позволяю устраивать самосуд! Этого нам еще не хватало!

Это подошел лейтенант Хазиев и уже более спокойно добавил:

— Надо разобраться, чтобы завтра это не случилось с вами. Уйдите, пожалуйста! — уже просяще сказал он. — Спрячьте пистолет! Часовой! Ты куда смотришь! Никого не подпускать на 10 шагов без моего разрешения. Слышал? Никого! Иначе сам туда сядешь!

Несколько оправившись от потрясения, я попросил Хазиева:

— Товарищ лейтенант! Дайте мне листок бумаги и карандаш. Я напишу объяснительную. Я здесь ни при чем.

— Хорошо. Оба напишите.

Он принес и передал нам листки бумаги и карандаши. Я нарисовал план развалин конюшни, показал, где стоял я и где Вуймин, где Вуймин нарисовал мишень и стрелял по ней. Потом я кратко изложил, как все произошло. С Вуйминым мы шепотом перебрасывались словами, выражая свой ужас от произошедшего и жалость к Бугаеву.

Утром к нам опустили лестницу и приказали вылезать. Последнее утро, последняя заря, все последнее… К нам приставили четырех конвоиров с винтовками, построили их ромбом впереди, сзади и по бокам от нас, связали руки назад и повели — картина была впечатляющая. Оказывается, за ночь поступил приказ доставить нас в штаб армии. Всех встречных заставляли жаться к плетням улиц и стоять, пока не пройдем. Из дворов выбегали люди посмотреть, что происходит.

Какая-то красавица в военной форме стояла у плетня. Когда процессия приблизилась к ней, она спросила:

— Кто они?

— Штрафники. Убили своего командира.

— У-у-у, гады! — зло сказала она. — Я бы их на части разорвала!

И хотя я понимал, что она имеет право на такие слова, но такую яростную злобу из уст молодой красивой женщины не ожидал услышать, и она стала мне противна. Да знала бы ты, что мы жертвы случая, а не враги, что нам жаль нашей жертвы, как и всем вам!

В штабе армии сопровождавшие нас Хазиев и Васильев передали наши документы, получили расписку о передаче «преступников», рассказали любопытным о нас, и я удивился, что и они говорили о нас, как об убийцах и врагах, а не как о жертвах случая.

«Да, погиб такой блестящий офицер, так какое же право мы имели на жизнь?! Мы, которые двое не стоим его одного! Но, с другой стороны, это же не умышленно…» — бродили в моей голове мысли. Внутри все горело — прошли сутки, как я не пил и не ел, сутки, как мои нервы были на пределе напряжения. В глазах плыли красные и желтые круги, во рту было больно ворочать пересохшим корявым языком.

Нас с Вуйминым разъединили, и началось дознание. Допрос вел жестко враждебно настроенный капитан. После обычных автобиографических вопросов и уточнения, за что я попал в штрафную, он вдруг рубанул:

— За что убил Бугаева?

— Я не убивал, я даже не стрелял в ту стену, за которой он был.

— За что убил? За что?

— Я не убивал. Посмотрите план конюшни. Стрелял не я.

— Но вы со своим среднетехническим образованием понимаете, что наделали? Что он вам сделал? Какие у вас с ним были отношения?