Судьба — солдатская

Широко шагая вдоль фургонов к головному, возле которого остановился Батя с крестьянином, он рассуждал сам с собой: «Куда теперь его? Вот навязался на мою душу! Но мы же — не гитлеровцы, чтобы расстреливать пленных?! Да по всему видать, этот немец и не по своей воле на войну пошел. Ясно, фашисты его сюда пригнали… — Тут ход его мысли сбился на другое: — Так что, с собой возить?.. Лагерь для военнопленных в отряде открывать?..»

Батя даже не до конца выслушал Чеботарева. Маленькие темные глаза его замерли и почернели — впились в зрачки Петра.

— А ты думаешь, что говоришь?! — проговорил он так, что в голосе его появились угрожающие нотки. — У нас в отряде своих раненых да больных некуда девать. А потом… гитлеровцы нас за людей не считают. Мы для них — бандиты, все равно что жулье. В плен они нас не берут, знаешь сам. На месте расстреливают. Чего же нам с ними церемониться?!

— Противозаконно это, — нашелся Чеботарев. — Красная Армия пленных не убивает.

— Красная Армия? — Батя тут от гнева чуть было не задохнулся. — Для тебя и для меня мы — Красная Армия. Повторяю: мы для фашистов — бандиты. В этих лесах, пока не вернется Красная Армия и не установится снова Советская власть, мы — и государство, и правительство, и судьи… Как решим, так и сделаем. Наш закон — вот: как гитлеровцы с нами, так и мы с их братом… — И через паузу с насмешкой: — Или ты забыл уж «баню-то»?

— Ничего я не забыл, — обиделся Чеботарев. — Только… только я… не буду! Я боец, воин Красной Армии, а не бандит, и живу по законам советским, а не бандитским, как гитлеровцы.

— Вот, вот… я же, выходит у тебя, по их… — с холодной иронией произнес Батя и, приказав обозу двигаться, наставнически объяснил: — И я, и партизаны — все мы живем по советским законам. Быть жестоким к врагу нас вынуждает необходимость.

О Чеботареве и раненом немце Батя будто забыл: молча провожая следовавшие мимо фургоны, вспоминал он Лугу. Родной домишко привиделся ему: представилось, как распахнул наружную дверь и вошел в узенький коридорчик… Неторопливо вошел в свой дом Батя — привык входить так… Обычно из кухни бежала его встречать жена. И не знал он, благодарный за все ей, чего больше в ней — послушности ли, любви ли к нему или просто человеческой доброты… «Да-а, — подумал Батя, вздохнув таким глубоким вздохом, что услышал Чеботарев, поджидавший в сторонке фургон, которым правил, идя сбоку и подергивая вожжами, Момойкин. — Холодно стало у нас в квартире, голубушка…» А как умела жена встречать его! Знал: случись бы наяву это, захлопотала бы, забегала, чайник побежала бы ставить… Всему виной — гитлеровцы. «А как они с ней беспощадно расправились, выпытывая, где я прячусь…» Да, никогда уж теперь не выйти ей к нему навстречу, и слова от нее не услышать больше…

Батя посмотрел на фургон с раненым немцем, который был от него уже недалеко, и мысленно проговорил как приговор, вложив в слова всю свою ненависть к гитлеровцам: «Смерть вам! Смерть! Смерть, пока вы топчете нашу землю, истязаете наш народ!» Но той лютой злобы, которая делает человека на какое-то время кровожадней зверя, у Бати к раненому немцу не возникло, хотя сердце было налито болью, — он пекся не о личном отмщении — за себя, за свою разрушенную гитлеровцами семью. Решая так, он думал о том, что принесли гитлеровцы, а с ними и этот немец, советскому народу, России, всему Советскому Союзу. Для Бати, коммуниста с времен гражданской войны, немецкие захватчики выглядели врагами, которым не может быть пощады, потому что посягнули они на самое святое, для чего он жил, на счастье советского народа, на его мечты о завтрашнем светлом коммунистическом дне, претворению которых он, Батя, не только радовался, но и отдавал этому делу всю свою страсть, все силы. В эти минуты ему, Бате, даже казалось, что то возмездие, на которое обрек он своею волей командира и этого немца, раненного, и тех, лежавших сейчас там, вдоль лесной дороги, — мягким, недостаточным, а выходка Чеботарева показалась прямо мальчишеством, вульгарным пониманием, как он сформулировал про себя, пролетарского гуманизма…

Поравнявшись с Батей, Момойкин мотнул головой на фургон и спросил простуженным, скрипучим голосом:

— Ну как?.. Или на обмен, может, его держать?

— На обмен! — нехорошо прыснул смехом Батя. — Да вы с Чеботаревым что, белены объелись? — И сказал подошедшей медсестре отряда Насте: — Ишь, видала, какие цыганы у нас завелись!

Чеботарев, смолчав, пошел рядом с фургоном. Заковылял по обочине и Батя — говорил, насупив брови и зорко рассматривая лес впереди обоза:

— На кого нам их обменивать-то? Да и кто менять будет?.. Мы их, разбойников, к нам не звали. Они — враги наши, и жалости к ним у нас не может быть, покуда хоть один из них топчет нашу землю. — Сделав паузу, он приказал не отстававшей от него Насте: — Бери у Момойкина вожжи и лезь в фургон. Приведи этого немца в чувство… Чтоб заговорил. Допросить надо… А вы, — он посмотрел на Чеботарева и Георгия Николаевича, — со мной.