Судьба — солдатская

Шестунин построил роту. Прокричав «Смирно!», побежал к Холмогорову, который стоял с командирами взводов в стороне.

На старшину Холмогоров даже не посмотрел — махнул, растопырив короткие пальцы, рукой: дескать, не надо докладывать — и подошел к строю. Помертвевшими, остановившимися глазами долго вглядывался он в лица бойцов, будто решался на что-то необычное, рискованное. Но правый фланг, где стоял, замирая, Чеботарев, он даже не видел. И Петр вдруг понял по сумрачным лицам командиров, по их глазам, наполненным холодным блеском, что случилось что-то очень серьезное и дело совсем не в нем, Петре, не в его проступке.

Рота замерла в предчувствии беды.

Давила, нависая, тревожная тишина. Не пели в сирени птицы. Не скрипели солдатские сапоги. Как-то сразу вырвавшись из-за крыши, всех осветило большое расплывающееся солнце, обещая день жарче вчерашнего.

И в эту настороженную тишину Холмогоров, поблескивая маленькими, сейчас потерявшими хитринку глазами, громко, слово за словом проговорил:

— Товарищи бойцы и младшие командиры, мы находимся в состоянии войны с фашистской Германией. Красная Армия ведет бои с немцами, пытающимися перейти границу… — И поправился: — Государственную границу… — Пальцы Холмогорова потянулись к вороту гимнастерки, душившему его.

Чеботарев перестал видеть перед собой предметы, командиров. Перед ним заходили, плавая, то приближаясь, то удаляясь, калейдоскопически расцвеченные круги… Сжались челюсти. Он скосил глаза на строй — увидел суровые, оцепеневшие лица.

Все это длилось мгновение. Потом у кого-то брякнула фляжка, где-то за спиной Чеботарева раздался томительный, горький вздох. Сзади послышался гневный шепот сержанта Зоммера, думающего, видимо, о гитлеровцах: «Гады…», а Закобуня в ответ бросил с неподдельной лихостью в голосе на родном языке, что водилось за ним часто:

— Бисовы диты… Ну вот мы им наковыряемо на задках дырок…

Чеботарев оглянулся, увидел Зоммера, у которого крепкая, обычно красная, шея побелела. И тут Петр осознал вдруг до конца, что случилось. И его сразу охватило тоскливое чувство, будто уходила из-под ног земля, уходило то, чем он жил до этой минуты. Уходило безвозвратно, навсегда. Уходило во  в ч е р а ш н е е. Говоривший Холмогоров показался непреодолимой преградой между этим вчерашним и тем, что наступило сейчас. Жизнь пойдет теперь, думал Чеботарев, совсем по-иному: будет она с другими муками, другими страстями. Кровь да горько-соленые слезы омоют матушку-землю… О том, что это, сегодняшнее, может принести смерть и ему, мысли не приходило. Да и пришла бы если — он воспринял бы ее, пожалуй, без тени страха, ибо хотя и представлял, как умирают в бою и что означает для человека смерть, но представлял умозрительно…

Холмогоров распустил роту. Шестунин, оставив командиров отделений и помкомвзводов на месте, приказал бойцам идти в казарму.

От проходной бежал политрук Буров — кончился его отпуск!

В казарму шли, растерянно поглядывая друг на друга. Чеботарев сказал Закобуне:

— Получается, слухами-то действительно земля полна. Сколько в городе болтали, что на границе неспокойно, а мы… не верили… Успокаивали все… А слухи-то, вышло, были правильные. Не кто-нибудь говорил — в семьях пограничников говорили, а они-то уж знали, что на границе делалось.

— Да, — только и сказал в ответ Закобуня.

Идущий сзади Сутин начал балагурить, но все получалось у него деланно. «Геройствует», — подумал, покоробившись, Петр. Сутина кто-то оборвал, назвав шутом… Красноармейцы из третьего взвода заспорили вдруг, откуда нанесут немцам сокрушительный удар. Боец второго взвода Слинкин своим звонким голосом перекрикивал спорщиков, нравоучительно произнося:

— Война может так стремительно развернуться, что и фронта не увидишь. Велика ли даже теперь Германия, чтобы ее пройти. Да наши быстроходные танки проскочат ее в два счета. Какой уж тут сокрушительный удар!

В казарме Чеботарев почему-то поставил пулемет не в пирамиду, как положено по уставу, а на пол у койки. Тоскливо глянул в распахнутое окно. Подумал: «Война уже, а город спит, потому что еще рано, а вот проснутся и… услышат. Ужасно. Что будет делать Валя, когда узнает?..» Он открыл тумбочку и стал неторопливо выбирать заложенные в роман «Как закалялась сталь» письма от родителей и Вали. Сложил их и сунул в вещевой мешок, потом, посчитав, что вещмешок может и потеряться, переложил в карман брюк. Постоял. С минуту глядел опять в окно, перевел взгляд на книгу, на полураспахнутую дверцу тумбочки. Все это показалось теперь как бы чужим, ему уже не принадлежащим. Но книгу было жалко, и он запихнул ее в вещмешок. Огляделся. Увидел Карпова. Тот на корточках сидел перед своей тумбочкой и, выбросив все с полок на пол, торопливо совал в вещмешок носовые платки, зубную щетку… Положил хромовые сапоги, купленные недавно на городской толкучке. «И поносить не успел, — посочувствовал напарнику Чеботарев и вдруг подумал: — Да на черта ему такие сапоги на фронте?» А Карпов уже запихивал в вещмешок все без разбора.