Судьба — солдатская

Чеботарев отошел немного в сторону, к Момойкину. Весь углубленный в раздумья о себе, своей солдатской доле, безразлично глядел, как два дюжих партизана сбросили труп немца на землю, потом оттащили к заболоченной впадине и, взяв за руки и ноги, стали раскачивать, чтобы забросить подальше в холодную, непрогреваемую солнцем тинистую воду. Петр отвернулся и, посматривая на суровый, стеной ставший перед поляной лес, ждал, когда труп шлепнется в воду, и, когда он шлепнулся, почему-то вздрогнул.

«Что ж, он, этот немец… сам за этим пришел к нам… — подумал Чеботарев. — Кто их приглашал в Россию?.. Незваными пришли».

У впадинки Батя поднял валявшийся рядом с обмундированием ремень. Повертев его в руках, будто оценивая, зашагал к Петру с Момойкиным. Подойдя, миролюбиво сказал:

— Держи, Чеботарев. Партизану негоже веревкой обвязываться.

Заниматься шашлыками у заболоченной впадины не стали. Ушли.

Виляя по лесу, запутывали следы. Продравшись сквозь ольшаник, оказались перед озерками. Остановились. Выставили посты. Жгли сухой хворост, чтобы не было дыму. Пекли в углях картошку. Заколов лошадь, жарили на углях конское мясо — Батины шашлыки. Заваривали в кипятке муку… Наелись до отвала. Когда собрались дальше, Батя простился с крестьянином. Он долго жал ему руку и что-то говорил в напутствие. Потом крестьянин направился в одну сторону, а Батя с бойцами и обозом — в другую, к лагерю. Возле Петра устало брела, опустив скуластое, некрасивое лицо, медсестра Настя. Он взял у нее винтовку. Глянул на отяжелевших от пищи бойцов, которые шли, как кони — а кони медленно переставляли ноги и, упираясь копытами в замшелую тропу, с трудом тянули тяжелые, хряснущие в торфянике фургоны.

2

После расправы с полицаями деревушка совсем будто вымерла. Сначала ждали, что вот нагрянут гитлеровцы. С утра до вечера то и дело поглядывали на взлобок из окон своих изб… Матрена не раз порывалась уйти вслед за мужиками и Валей: после гибели Чернушки ничто, кроме того, что надо шить партизанам зимнюю одежду, больше не удерживало. Ей часто мерещилось, что вот приедут с дознанием, кто убил… Но никто не приезжал, и черная тень страха медленно угасала в ее глазах. В душе появлялась робкая надежда на милость судьбы. Но все равно, неуютно стало, пусто. Только швейная машина, набрав прежний темп, в две смены — за троих, круглосуточно выстукивала одну и ту же песню. За работой забывалось горе, легче как-то дышалось, терпимей была усталость в теле. Не останавливая машину, Матрена часто и подолгу разговаривала — неторопливо, через паузы — с Варварой Алексеевной, которая после ухода Вали в лес стала мало спать, в глазах ее появилась тоска, а лицо совсем высохло и на нем обозначились крупные, как надрезы, морщины. Разговоры между ними велись бабьи: каждая о своей семье пеклась, каждая о своем горе убивалась. И много-много оказалось у них общего: будто и судьба была одна.

Как-то перед полднем к ним зашел связной от лужских партизан. Направлялся он в Лугу. Матрена, узнав, что он вернется обратно, к своим, побежала за Валей.

Возвратилась она из лесу к вечеру. С Валей.

Связной сидел за кухонным столом и ел. Валя, сбросив фуфайку, подошла к партизану. Поздоровавшись с ним за руку, прижалась спиной к теплой стенке печи и спросила, стараясь говорить спокойнее, не выдавая волнения, как там, у лужан.

Связной оторвался от эмалированной миски с картошкой в мундире и ответил, что трудней им сейчас, но руки не складывают.

— А об отряде Пнева там ничего не слышно? — вырвалось у нее.

Связной перестал есть. Посмотрел на Валю и через минуту сказал, понизив голос:

— Погиб отряд Пнева. Вы разве не слышали? Давненько уж. Провокатор будто выдал.

Валя крепко зажмурилась. Простонало в ней: «Петенька!..» Открыв тут же глаза, она смотрела в миску с картошкой. Удержавшись каким-то образом от слез, вымолвила:

— Как?! Весь отряд? — а губы дрожали теперь сильно, и не было мочи унять эту дрожь.

Связной, догадавшись, видно, в чем дело, насупился, голова его низко склонилась над миской.

— Те, которые спаслись, у нас… — тихо заговорил он.

Но Валя его уже не слушала и этих слов не слышала. Медленно отделившись от печи, шла она в боковушку. Почему шла туда, не знала. В боковушке бросилась плашмя на голый топчан. Не хватало воздуху. Вышла на крыльцо. Вспомнился Непостоянный Начпрод — таким, каким видела она его на телеге с убитыми гитлеровцами. Провожатый вспомнился. Петра видела… Шептала, глядя в поле полными слез глазами: «Что же это?! — и, опять подумав о Провожатом, неожиданно решила, что он это и выдал отряд немцам. Обращаясь к нему, с ненавистью проговорила вслух:

— Гадюка ты, казнить тебя мало. Нет казни на тебя.

Почувствовав нехорошее, Валина мать бросила шить и вышла к дочери. Ничего не понимала. Шамкала губами, намереваясь что-то сказать. Валя подумала: «Хорошо, что не заревела», — и тут, уткнувшись матери в грудь, зарыдала.

Мать вымолвила:

— Неладно что? — и положила дочери на плечо руку.

— Так… — вытирая слезы, ответила Валя и сняла ее руку. — Просто… да нет, глупость.