Судьба в христианстве

Знаете слово «катарсис» – очищение у Аристотеля, то есть, когда человек сидит в античном театре и смотрит трагедию «Царь Эдип», к примеру, и ему больно становится. После этого он уже чего-то дурного не сделает, по какой-то дурной дороге не пойдет. Не потому красть нельзя, что это запрещено, а потому что больно отнять что-то у другого. У Лагина в «Старике Хотаббыче» об этом неплохо написано: когда вещи у этого паренька появлялись, то они у кого-то пропадали – это больно, поэтому мы не крадем. Допустим, мне бы хотелось иметь какую-то книжку, но мне больно, что кто-нибудь ее из-за этой моей блажи лишится. Когда больно – это совесть. Художественное произведение в силу этого катарсиса может пробудить совесть в человеке, поэтому надо, чтобы художественное произведение дотягивало до катарсиса.

В последнее время я, к сожалению, очень слаб в смысле кинематографа, я почти не знаю, что теперь снимают, но в начале перестроечного времени я видел пичулскую «Маленькую Веру». Фильм неплохой, но не дотянул он в чем-то очень важном. Получилось описание, там сцены жуткие, например, пьяная драка в советской малогабаритной квартире. Но не дотянул, все осталось на уровне жизнеописания. Писатели XIX века Чехов, Глеб Успенский дотягивали, могли в маленьком рассказе на пяти страницах сказать так, что и сейчас и через десять лет понятно. А «Маленькую Веру» воспринимаешь как газетную статью, информацию к размышлению, не больше. Механизм катарсиса не срабатывает, а он должен срабатывать, вы как художники должны об том думать.

Вопрос. – Вот вы говорите: совесть должна жить в человеке. Но если у меня нет совести, то мне и не больно будет делать плохо, это и не будет грехом.

– Большинство людей потому и делают дурные поступки, что им от этого небольно. Почему им небольно?

– Потому что они не видят.

– Они не видят. Задача художника – показать, что это больно.

Вопрос. – Как решается, куда пойдет человек – в ад или в рай?

– Я могу вам сказать как священник: мы этого не знаем, но предполагаем, надеемся на то, что праведник получит воздаяние, но мы надеемся и на то, что и грешников как-то Господь помилует. С какой стати, если я не делал ничего дурного, я пойду в рай, если мой одноклассник Саша Конохов, который первый раз попал в тюрьму в 17 лет и, наверное, уже умер после очередной пьяной драки, пойдет в ад. Зачем мне рай, если Саша Конохов будет в аду, уж лучше я за него в ад пойду, а ему в жизни было плохо, так пусть хотя там немножко лучше будет.

Вопрос. – Что лучше, ад или рай?

– Один святой говорил: «Если не все пойдут в рай, я пойду в ад», потому что как может человек хотеть в рай, если знает, что кто-то останется в аду, мы же не хотим зла другим. А если мы хотим зла другим, то мы не христиане. Я думаю то, что там, значительно больше и ада и рая, в эти исторические образы ада и рая не укладывается то, что нас ждет за границей жизни. У Державина в оде «Бог» есть такие слова: «Чтоб через смерть я возвратился, Господь, в бессмертие Твое». Смерть – это не путешествие с билетом розового цвета в рай или билетом черного цвета в ад, где будут на сковородках поджаривать, все не так. Все гораздо сложнее, сложнее по той причине, что кандидаты в рай не потерпят, что кто-то окажется в аду. Неужели мать Мария, которая стольких людей спасала при жизни, смирится с тем, что кто-то будет мучаться? Здесь что-то другое, на уровне слов пока невыразимо. Но многие святые подвижники к этому подходили: как я пойду в рай, говорил какой-нибудь святой старец, если они будут мучаться, я этого не хочу, не хочу блаженства вкушать, когда другие мучаться будут. Вот вам еще одно измерение христианства, еще одна его сторона.