Судьба высокая 'Авроры'

На следующий день на углу Литейного и Шпалерной убили Ивана Воинова, распространявшего "Листок "Правды".

По страницам всех буржуазных газет растекалась ядовитая клевета на Ленина и его соратников. По Петрограду шли аресты.

Бывший адвокат Керенский прикрыл бесчинства черной сотни фиговым листком законности, создал "следственные комиссии" по травле большевиков. Добрались и до "Авроры". Вызванные к следователю Курков, Златогорский, Ковалевский, Масловский, Симбирцев на корабль не вернулись. Моряков засадили в политическую тюрьму "Кресты".

Еще в марте Временное правительство похвалялось, что останется лишь одна политическая тюрьма, как исторический памятник... В июле "памятник" заполнили до предела: в камерах задыхались от тесноты. По свидетельству бывалых, видавших виды заключенных, тюрьма Керенского от царской ощутимо отличалась: кормили еще хуже.

Авроровцы, после долгих проволочек и ходатайств добившись свидания с Курковым, увидели его за решеткой, с сомкнутыми губами, исхудалого, с землистым лицом.

- Пробились! - Курков разомкнул губы, метнул взгляд на тюремного смотрителя, настроившегося слушать разговор. - А мы тут, как в академии, уму-разуму набираемся.

Курков в "Крестах" действительно набирался "уму-разуму". Он сблизился с Павлом Дыбенко, председателем Центробалта, настоящим богатырем, щедро наделенным природой всем, что она могла дать: рост так рост, скроен на совесть, волосы - жгучая чернь, бородка - смоль, зубы - один в один.

О жизни своей Павел Дыбенко говорил вскользь, но иногда к случаю вспоминалось то одно, то другое, и Курков знал, что судьба не очень-то баловала этого богатыря: и батрачил по чужим дворам, и грузчиком мытарился, и на флоте дорожка не сахаром посыпана... В Кронштадте в первом же увольнении не стал во фронт, когда жена адмирала Вирена проезжала, и схлопотал трое суток карцера. Из флотского экипажа угодил служить на линкор "Император Павел I", который матросы прозвали "каталажкой". Пришлось Дыбенко на этой "каталажке" и тиковую палубу стеклом скоблить на яростном солнцепеке, и грести в шлюпке, привязанной канатом к судну, грести до тех пор, пока растертые мозоли на руках кровью не набрякнут...

"В соленой воде меня выварили", - говорил Дыбенко. В тюрьме он не сник и другим сникнуть не давал. Рассказывал: "В феврале вместе с голодными рабочими упитанные буржуа пели: "Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил..." Я еще тогда думал: где они, бедные, так изголодались?

В июле они запели иную песню. Остается одно: взять их за горло..."

Разговор между Белышевым и Курковым сквозь решетку, да еще при непрошеном свидетеле, не очень приятен. Но что поделаешь! Смотритель - надо отдать ему должное - беседовать не мешал, стоял с постной физиономией. После февраля 1917-го и аристократы тюремного замка, видно, чувствовали фортуна переменчива.

Белышев, прощаясь с Курковым, заверил:

- Скоро тебя и всех наших, Петя, вырвем отсюда. Недолго вам тюремную баланду хлебать! Нашего полку прибывает. Народ к нашему брату тянется...

И верно: "Аврора" еще не ведала таких времен. Матросы от меньшевиков и эсеров шарахнулись, как от прокаженных. Эсеровские билеты рвали в клочья, швыряли в Неву. Обрывки бумаги уходили в темную воду.

Бесшабашно-разудалый, неудержимо-порывистый Сергей Бабин, водивший в июле свою анархистскую группу под черным флагом, сломал о колено древко.

- Баста! Дураков нет!

Меньшевистский лидер Ираклий Церетели - недавний кумир митингов и собраний - на "Авроре" почувствовал: слушают его матросы, но не слышат. У одних в глазах любопытство, у других на лицах усмешка; смотрят на белые манжеты, на белый воротничок с галстуком, на гладко зачесанные назад волосы, на короткую бородку, удлиняющую остроносое лицо, смотрят, но не слышат. Мельница красноречия вращается вхолостую. А едва дошло дело до резолюции, замотали головами, затопали, зашумели:

- Чего время терять! Кончай! Не наша песня!..

После июльского "пира" быстро наступило "похмелье". Петроград окончательно прозрел, но не присмирел, не притих.

В августе рабочие, вооруженные для разгрома Корнилова, растоптали планы кровавого генерала. Покончив с Корниловым, оружие властям не вернули.

"Нет, - властно сказали рабочие. - Оно еще нам послужит!"

Заводские дворы превратились в плацы для боевой подготовки. Только на Франко-русском более тысячи рабочих записались в Красную гвардию. Слесари, токари, шлифовальщики становились стрелками, пулеметчиками.

Петроград опять заклокотал митингами. В цирке "Модерн", затемненном, как и все городские здания, у трибун пылал смоляной факел. Ораторы, освещенные огнем, призывали к последней схватке.

- Правильно! - гудели под куполом цирка голоса, и от горячего дыхания сотен людей колыхалось пламя факела.

Петр Курков - под напором событий тюремщики освободили Куркова и его товарищей, - возвращаясь с заседаний Петроградского Совета, докладывал на судовом комитете:

- Правительство под предлогом угрозы немцев хочет вывести революционных солдат из города. Мы ответили: дудки!