Судьбе наперекор...

Ната с Татой и я переглянулись.

— Да,— хмыкнула я.— Постирать здесь, действительно, больше некому! — и скомандовала: — Отправляйся и не тяни время!

На острове к нашему прибытию было все подготовлено: рядом с мангалом стоял бак с замоченным мясом и большая сумка-холодильник с напитками, сложены дрова для костра, установлена палатка, чтобы можно было переодеться. На расстеленной на траве скатерти стояла посуда, был разложен заранее нарезанный хлеб, овощи, фрукты и прочая всякая всячина, а около совсем недавно, судя по свежим доскам, устроенного причала качались на легкой волне гидроциклы.

Мы почувствовали себя как дети, оставшиеся без присмотра взрослых. Со всех, включая и Матвея с Батей, слетела солидность, и началась такая кутерьма, что малыши, по сравнению с нами, казались благовоспитанными ангелочками. Мы, разбившись на пары: близнецы с женами, Матвей с Ирочкой и Батя со мной, устроили гонки на гидроциклах, играли в волейбол, резвились в теплой и неожиданно прозрачной воде заводи под почти достающими до воды ветвями старой ивы, где, по словам одного из охранников, жил очень старый сом, чьи всплески были слышны тихой ночью даже в усадьбе. Солнце зашло, от воды потянуло свежестью, стало прохладно, мы разожгли костер, и появились гитары. Мы поочередно ныряли в палатку, чтобы одеться потеплее. Наконец и Ирочка вышла то ли в Наташиных, то ли в Таниных брюках, которые ей были велики, и которые, чтобы они не спадали, собрали на поясе ремешком, от чего они стали походить на шаровары. Саша с Лешей и их жены относились к Ирочке, как к младшей сестренке, любовно и по-доброму над ней подшучивая.

— Ирочка, осторожно, у штанишек парусность большая...

— Ирочка, бери поправку на ветер, а то с курса собьешься...

В ответ на это она только радостно смеялась, но старалась держаться все же поближе ко мне.

— Ребята, а вы какое училище заканчивали? — спросила я у близнецов.

— Тамбовское, имени Марины Расковой,— ответил Саша.— Хороший у нас выпуск был, дружный — мы же крайние были. Чего мы только не вытворяли! — он рассмеялся.

— Ротный у нас был вредный, как та Ульянка из мультфильма, хуже керосина, и зубами на лошадь похож, так мы ему на дом журнал по коневодству выписали,— продолжил Леша.—А у преподавателя истории, совершенно неохватного, не меньше метра в диаметре...

— Да больше, больше... — подражая Михаилу Евдокимову, махнул рукой Саша.

— Так мы у него, бедолаги, с шинели хлястик срезали. Расстраивался он ужасно — ему же при таких габаритах все приходилось на заказ шить. А какая же шинель без хлястика? Но мы потом ему подбросили. А после выпуска уже...

— Расскажи-расскажи,— стал подначивать брата Саша,— как ты Марине Михайловне губы накрасил...

— Между прочим, некоторые товарищи, не будем показывать пальцем, кто именно, в это время караулили, а потом ей черной тушью глаза подводили... — ехидно заметил Леша.

— Но тут уже ты караулил,— рассмеялся Саша.

— Интересно, а какую монету сейчас на выпуске на колено кладут? — задумался Леша.— Мы сто рублей клали. А вот какая мелочь у нас на дождик шла, я уже и не помню.

— Мы в 83-м металлический рубль клали — приличные деньги тогда были, а дождик у нас из копеек был,— вспоминал Батя.— Встаешь с колена, а рубль падает, звенит. Дети подбирать рвутся, между ногами шныряют,— он сидел, прислонившись к дереву, лениво перебирая струны гитары.

— Так вот куда шли деньги, которые я потом и кровью зарабатывал! — горестно воскликнул Матвей, как будто в первый раз услышав эти истории, но глаза его смеялись.— На журналы и прочую ерунду. Вот оно, когда правда наружу выходит!

— Да ладно тебе, Павел,— сказал Батя.— Зато им есть что вспомнить и детям рассказать,— и обратился к близнецам.— Ну что, Ать-Два, давайте наши, что ли...

И около костра зазвучали песни, которые обычно поют, собравшись, летчики: «На летном поле мало козыряют, у летчиков все звания равны, у летчиков и маршалы летают», «Серега Санин идет по бровке» — о летчике, спасшем город ценой своей жизни и, конечно же, «Кожаные куртки».

— «Лысые романтики, воздушные бродяги, наша жизнь мальчишеские вечные года...» — пел Батя.

А я смотрела на пламя костра и видела Игоря. Мальчишка мой любимый, как же ты гордился своей новой формой командира корабля — черной, с золотыми шевронами на рукавах! Мальчишка... Ты так и не повзрослел... Не успел...

Но тут гитару взял Матвей. Его бархатный, сильный, чарующий голос окутал и нас, и костер... Он стелился над водой, заполняя все вокруг... Матвей глядел на Ирочку и пел:

— You are my destiny...

А «его судьба» только теснее прижалась ко мне и замерла. Я глянула на Ирочку, и мне стало спокойно и немного грустно — она смотрела на Матвея с таким восторгом и обожанием, такими влюбленными глазами, какими я уже никогда и ни на кого не смогу посмотреть — ушло мое время... Время... О, господи! Я же обещала Ирочку к одиннадцати часам привезти домой!

— У кого часы есть? Сколько сейчас?

— Половина одиннадцатого, а что? — ответил мне Батя, глянув на свои «Командирские».