Судьбе загадка

– Ну, скорей! – кричал Лососинов, сам вдохновляясь своей ложью и швыряя ему штаны: надевай!., без белья можешь одеваться, не замёрзнешь… Я не ручаюсь, что немцы уже не заняли предместий… Слышишь гул орудий?

Соврищев машинально надел брюки.

Лососинов напялил на него пиджак, затянул на голой шее галстук с такой силой, что Соврищев захрипел и чуть не задохся, и потащил его к выходу…

– А умыться… а кофе, – бормотал тот, с ужасом сторонясь от чучела.

– Дурак! Видишь, я в военной фуражке… Кофе. Вот убьют тебя немцы, тогда узнаешь кофе… живо!..

И, наслаждаясь местью, он чуть не спустил его с лестницы.

На улице Соврищев немного опомнился и, зевая, пошёл, куда его вёл Лососинов.

– Видишь толпы людей, – говорил тот, – слышишь, как они кричат и поют… А ты, байбак, баба, нюня!..

– В самом деле война? – спросил Соврищев. – Я думал, что ты вола вертишь.

Лососинов начал придумывать новое обидное прозвище, когда часть толпы хлынула вдруг в переулок и едва не сбила их с ног. Все попадавшиеся навстречу с изумлением глядели на Соврищева, а некоторые так и застывали, не успев допеть гимна.

– Чего они на меня глаза таращат, – пробормотал тот. – Говорил, без шляпы неудобно.

Лососинов поглядел на него и ахнул. На лбу у Соврищева крупными лиловыми буквами написано было: «Немец».

Глава II

ПАЛКИ В КОЛЁСА

Пришлось вернуться.

Теперь праздник был, так сказать, на улице Соврищева, а Лососинов имел вид слегка смущённый.

– Свинья! – говорил Соврищев, стоя перед зеркалом и растирая лоб наслюнявленным пальцем: – Хам! Вот и не оттирается.

– Ну ерунда, ерунда. Как так не оттирается…

– Да… ерунда. Небось японские чернила-то!

– А ты мылом…

– Чтобы глаза защипало.

– Ну разбуди горничную и вели подать горячей воды!

– Разбуди-ка, попробуй!..

– Да ведь у тебя две прислуги… Где кухарка? Да чёрт её знает… Одна спит целый день, а другой никогда дома нет…

– Так ты бы прогнал их. Других бы нанял.

– Да это и есть другие… я каждый месяц прогоняю…

– Я не понимаю! – вскричал Лососинов. – Что это за люди?..

– И потом, – продолжал Соврищев, – пиджаки пошвырял, устроил в гостиной какое-то чучело… Разбирай теперь сам… я не желаю… Ведь прийти кто-нибудь может… Свинья!

– Ну, сегодня все на улице… никто не придёт…

– Дураки на улице, а умные люди дома сидят… Поднял ни свет ни заря…

– Болван! Шестой час.

– Ну и что ж… я, может быть, всю ночь не спал… от мигрени страдал…

– Ну, ну, мойся!..

– И ничего нет, главное дело, – продолжал Соврищев, растирая лоб намыленной зубной щёткой. – Немцы, оказывается, ещё и Варшавы не взяли…

– А ты бы хотел, чтоб взяли?.. Хорош русский! Действительно немец.

– Сам ты немец… иди-ка разбирай чучело… Лососинов пожал плечами и пошёл в гостиную. «Чёрт знает, – думал он, снимая кастрюльку со щётки, – чем приходится заниматься в этот исторический день… Да… трудно воевать с таким народом».

Он понёс в кухню кастрюлю. Горничная проснулась и теперь сидела около окна, подперев щеку рукою и глядя на крышу, на которой кошка старалась поймать голубя.

– Где у вас горячая вода? – спросил Лососинов, в пику ей решив все сделать сам.

– А где же ей быть, – отвечала та с сонной и добродушной улыбкой, – в коробке.

– Я вас серьёзно спрашиваю, – крикнул Лососинов, покраснев от злости, – Где вода?

– В коробке вода.

Лососинов вернулся в комнату Соврищева. Тот продолжал с тоской тереть лоб, перелистывая от скуки «Всю Москву».

– Она к тому же и грубиянка! – воскликнул он. – Издевается. Говорит вода – в коробке.

Соврищев вздохнул, и оба они пошли в кухню. Горничная снова спала на сундуке, с головой укрывшись какими-то юбками.

– Ну вот, – сказал Соврищев, – дурак… Она не спала, надо было пользоваться, а ты даже не потрудился узнать, в какой коробке.

– Да ведь это же нелепость!.. Сам посуди, ну как вода может быть в коробке?.. Просто ты их распустил… Они привыкли, что ты с ними амуришься.

– И неостроумно, – пробормотал Соврищев, – вон коробка какая-то из-под «Эйнема».

– Нет там воды никакой, – сказал Лососинов, заглянув в коробку. – Разбудить её, что ли?

Соврищев безнадёжно покачал головой и опять отправился к зеркалу.

– Пойдём, – предложил ему Степан Александрович, – почти незаметно.

– Спасибо.

– Ей-богу… Если кто не знает, ни за что не разглядит. Хочешь мою фуражку с козырьком?

– Что я, дурак, что ли?

– Имей в виду, Соврищев, – крикнул Степан Александрович, – что эту фуражку носят не дураки, а русские солдаты! Те самые солдаты, которые там на кровавых нивах защищают идиотов вроде тебя.

Соврищев долго смотрел в зеркало и наконец проговорил:

– Ну, пойдём!..

Они вышли на улицу.

– Поесть бы, – сказал Соврищев, – у меня маковой росинки во рту не было.

– Да, – пробормотал Лососинов, – в штаб теперь, разумеется, поздно.

Он был зол и недоволен тем, что его менее одарённый друг возымел над ним некоторую как бы власть и превосходство.

У входа в ресторан они столкнулись с двумя прекрасно одетыми джентльменами.

– Немцы уже идут на уступки, – проговорил один, ткнув пальцем в вечернюю газетку.

– Quidquid id est timeo Danaos et dona ferentes[1], – улыбаясь, возразил другой; – ручку Анне Сергеевне.