Судьбе загадка

Пантюша так и сделал, но, к его ужасу, в тот самый миг, когда он целовал государыне руку, та о чем-то спросила его, но так тихо, что он от волнения не расслышал. Пантюша, однако, нашёлся и пробормотал что-то тоже совершенно неразборчиво.

Затем все проследовали дальше.

В самом складе не обошлось без приключениий. Бухгалтер, растерявшись, не поцеловал руку царице, а лишь потряс её. Писарь, которому было приказано писать, как обычно, привлёк внимание наследника своим почерком.

– Как он красиво пишет! – воскликнул цесаревич. Напишите мне что-нибудь.

И писарь написал ему удостоверение: «Дано сие Его Императорскому Высочеству в том, что он действительно состоит наследником цесаревичем. Все начальствующие лица и общественные учреждения благоволят ему оказывать полное содействие».

Над столом писаря висел календарь с изображением царской фамилии. Фредерикс указал на него государю. Наследник и дочери обступили календарь и старались узнать себя.

Из генералов в особенности подействовал на Соврищева Воейков, имевший тогда особенно важный вид в связи с открытием в его имении водного источника «Куваки». О нем писал тогда Мятлев:

И я воды твоей, Воейков,
Источник чистый признаю.

Наверху был сервирован чай, за которым присутствовали кроме высоких гостей Мария Николаевна, особоуполномоченный и заведующие поездами.

Среди заведующих поездами были петербуржцы из высшего общества, и они ловко сумели занять великих княжен, перемывая косточки разным придворным старушкам. В особенности отличался один худой дипломат, изобразивший, как старуха Хвалынская ссорится с попугаем.

Степан Александрович смотрел на все это, и ему вдруг вспомнилось, как во всех исторических романах описывались великие карьеры, сделанные именно в такие моменты.

Итак, например, как стал фаворитом маркиз де-ла- Кордон-вер?

Во время парадного обеда у короля он по выражению лица последнего понял, что королю необходимо отлучиться на пять минут. Де-ла-Кордон-вер, громко захрипев, сделал вид, что он смертельно подавился костью. А когда все обедавшие, обступив его, били его по спине и дёргали за нос, король успел сбегать и вернулся в превосходном расположении.

А герцог де-Кавардак, изумительно ловко на балу вправивший обратно выхлестнувшийся из корсажа стан Марии Медичи?

И вот Степан Александрович решил встать, обратиться к царю и произнести по-французски:

– Sir! Le salue de la nation est dans ma tete! Permetez-moi de parler![7]

Кровь застучала у него в висках, а сердце захолонуло, словно он собирался войти ночью в спальню малознакомой дамы.

Но в тот миг, когда он уже почти встал, раздался крик.

Пантюша опрокинул себе на колени стакан чая и, подпрыгнув от неожиданности, вышиб головою из рук санитара поднос с пирожными.

На секунду воцарилась мёртвая тишина, а затем раздался оглушительный взрыв хохота. Пантюша стоял красный как рак, облепленный кремом, а все обтирали его салфетками и хохотали, хохотали…

– Но вы ничего себе не сварили? – спросил дипломат.

– Коленку немножко, – отвечал Соврищев, – но это совершенные пустяки.

А государь, улыбнувшись, сказал:

– Это к благополучию. Жаль только, что стакан не разбился.

И – подлец Пантюша – создал исторический анекдот: взял и хватил стакан об пол. Вдребезги.

– Браво, – воскликнул царь, – вот это люблю!

И тогда все зааплодировали.

Даже Мария Николаевна впервые ласково поглядела на Соврищева.

Грязь у подъезда и разлитый чай погубили Россию.

На вокзал поехали провожать все.

Роскошный поезд литера «А», тот самый, на котором вскоре должен был разъезжать Керенский вкупе с бабушкой русской революции, стоял у перрона.

Говорят, царь, приехав, приказал поставить поезд на запасный путь, чтоб не задерживать пассажирского движения, но начальник станции, сказав «слушаюсь», оставил его, однако, тут и задержал все движение, дабы в случае чего не задержать государя. Мечтая об ордене, вылил свой ушат на мельницу революции, ибо крепко ругали царя задержанные на соседней станции на пять часов пассажиры.

Освещённые окна были задёрнуты занавесками. Иногда государь или государыня, подойдя к окну, приподнимали занавеску, и тогда все военные и все уполномоченные, стоявшие на перроне, прикладывали руку к козырьку, вытягивались и замирали. Когда дан был третий звонок, государь отдёрнул занавеску и сел у широкого окна, посадив себе на колени цесаревича. Георгиевский крест белел у него на груди.

Беззвучно, не дрогнув, сдвинулся поезд и поплыл мимо станции.

И широкое яркое окно медленно уплыло во мрак, и уже последний пульман-гарраж прокатил мимо, а провожавшие все стояли, вытянувшись и приложив руку к козырьку.

А где-то на московских дворах играли в бабки те мальчишки, которые через два года должны были кричать, бегая по Театральной площади:

– Экстренная телеграмма! Расстрел Николая Романова! Царям не завидуйте!

Освещённый квадрат исчез за поворотом.

Руки опустились, все вздохнули облегчённо.

– Господа, – тихо сказал Грензен, беря под руки Лососинова и Соврищева. – Отсюда все в «Континенталь», но Марии Николаевне ни гу-гу.