Судьбы крутые повороты

Этот день пребывания в Новосибирске, где прошли три года моей юности и где по-школьному я тайно и безответно влюбился, принес мне неожиданную радость. Мой лучший друг Павлик Новиков, голубоглазый паренек, на которого еще в начале войны пришли две похоронки, оказался жив и здоров. Он пребывал на каком-то фильтрационном пункте КГБ для бывших военнопленных. Об этом мне сообщила его мать, тетя Дуня. Никогда я не видел ее такой счастливой и возбужденной. Прежде чем показать мне письма, полученные от Павлика, она долго их целовала, прижимала к груди, обливаясь слезами.

— Я никогда не верила!.. — всхлипывая, говорила она. Не верила, что может погибнуть мой единственный сын. Все эти четыре года я молилась и вымолила у Господа Бога своего Павлика. Оказывается, его тяжело ранили под Смоленском, и он попал в плен. Немцы его не убили только потому, что приняли за своего — голубоглазого и светлокудрого, вылечили и направили во французскую зону оккупации.

Я с волнением читал эти письма. Почерк Павлика знал прекрасно: он был таким же плавным и слегка наклонным, какими мне казались его походка, манера здороваться и вести разговор.

Если короткую стрижку тети Дуни седина посыпала реденьким серебром, то голова отца Павлика, Ивана Васильевича, была совсем белая. Весь он как-то усох, сузился в плечах и даже ростом стал ниже. Не перебивая жену, не смея даже словечком остудить ее радость, он сидел на табуретке посреди комнаты, как чужой. По его небритым щекам текли слезы. Оказывается, все эти письма родители Павлика получили неделю назад. Тетя Дуня обегала и объездила всех своих родных и знакомых в городе, пытаясь выяснить, где находится этот фильтрационный лагерь. Не знала она, что, пройдя через фильтр КГБ, ее сыну придется еще немало хлебнуть горя, прежде чем он через пять лет получит диплом об окончании Томского политехнического института.

Как и полагается по русскому обычаю, меня пригласили к столу. У Ивана Васильевича нашлась где-то «заначенная» бутылка. Солнце уже начинало скрываться за насыпью Сухарного моста через овражную грязную речушку Ельцовку, когда они меня отпустили.

После двух поездок с десятиведерной бочкой на спиртозавод Толя успел еще съездить в техникум физкультуры, ознакомиться с условиями приема и, вернувшись к тетке, искурил в ожидании меня полпачки «Норда». Василий Петрович, мой дядя по отцу, каменщик по профессии, в свои сорок восемь лет изрядно постарел. Угрюмый по характеру, безотказный в работе, он всю жизнь нес тяжкий крест «подкаблучника» у своенравной, властной жены. Она вертела им как хотела, упрекала за то, что муж мало работает сверхурочно.

Однако, когда я завел разговор о том, что при поступлении в институт в своей биографии буду писать об усыновлении меня ими, тетка не возражала и показала мне паспорта, где в графе «дети» было записано мое имя и год рождения. Крестный даже перекрестил меня. И это его благословение было в моей судьбе той спасительной ладанкой, которая оградит меня от многих бед при поступлении в Московский университет.

Не знал я, что эта встреча с крестным будет последней. Через два года его истощенный организм окончательно сломила почти неизлечимая профессиональная болезнь трубочистов — силикоз. А ведь он, бедняга, безответный перед своей властной женой и перед начальством, последние десять лет очистил столько промышленных труб, что гарью и сажей, вычищенных из них, можно было загрузить не один десяток товарных вагонов. Эта гарь и ядовитая сажа, поднимающаяся кверху, оседала в его легких. Еще мальчишкой я видел на снегу вокруг нашего барака какие-то черные ледышки. Не сразу понял, что это следы отхаркивания крестного. Уже тогда он удушливо кашлял. Царство ему небесное. Зная его безропотный характер и добрую душу, не могу допустить, чтобы он мог причинить кому-нибудь зло. Помнится и прощание с ним. Расцеловавшись в сенцах, мы шагнули через порог и вдруг, откуда ни возьмись, между наших ног проскочила на улицу черная кошка. Я не придал этому значения, но крестный весь переменился в лице. Уже приехав домой, я спросил у мамы, почему крестный так среагировал на кошку, она задумалась и как-то грустно ответила:

— Это, сынок, плохая примета. Больше, наверно, вы с крестным не увидитесь.

Когда крестного по просьбе тетки выписывали из больницы, он со слезами на глазах умолял врачей оставить его там, но воля супруги взяла верх. Он умирал дома мучительно, задыхаясь в тесной каморке без окна, рядом с печкой, на которой с утра до вечера кипела в чугунах и кастрюлях барда для свиней.