Судьбы крутые повороты

— А предлагают мне и даже, можно сказать, не предлагают, а поручают преподавать столярное и плотницкое дело сотне «блатных беспризорников», которых привезут в октябре. Кое-кто из них уже успел посидеть в тюрьме, поскитаться по колониям, побегать из детдомов. Так что народец «бывалый», от двенадцати до семнадцати лет. Девчонок нет, одни парни. Даже определили мне зарплату.

Для мамы это был удар. Она, за всю супружескую жизнь расстававшаяся с отцом только на одно лето, когда он после раскулачивания скрывался в бегах, не могла даже мысленно представить себе, как она может прожить без него с шестью детьми на руках: кто накосит сена на корову, теленка и овец, кто привезет дров, будет следить за хозяйством. Ведь старший сын покинет дом не на год и не на два: после школы Сережа твердо решил поступать в институт.

— И ты дал согласие? — боязливо спросила мама.

Отец с горечью ухмыльнулся.

— Когда сидишь перед такими людьми, согласия не спрашивают.

— И когда же ты должен начать там работать? Ведь эти «блатняки» еще не приехали.

— Приедут через два месяца. За это время мне и моей бригаде нужно переделать цех в общежитие и помещение для воспитателей, которые прибудут с ними.

Мама была убита горем, но взяла себя в руки и, прокашлявшись, спросила:

— Ну, и какой же оклад тебе положили?

— Тот, что из Новосибирска, хоть одет он и не в военное, судя по разговору, не маленький начальник из НКВД. Он сказал, что зарплата у меня на время ремонта будет рублей сто пятьдесят, а когда привезут трудколонцев, оклад повысят.

Пока мы жили в Убинске, отец более ста рублей никогда не получал.

Но и это сообщение маму не обрадовало. Когда я вышел из горенки, мне показалось, что лицо ее осунулось и постарело.

В начале октября отец и его плотницкая бригада, командированные в Крещенку, с утра и до захода солнца трудились, перестраивая цеха толевой фабрики в общежитие, столовую, классные комнаты, красный уголок и мастерские.

Из окон нашей избы мы часто наблюдали, как со стороны Пролетарской улицы, мимо тополей Горбатенького, шли машины, груженные кирпичом, досками, бревнами, брусом, мешками цемента и другими стройматериалами. Все это везли в Крещенку, куда вот-вот должны были прибыть обитатели труд-колонии. Село пока еще особенно не лихорадило, но озноб тревожного ожидания беспокойных поселенцев уже чувствовался.

Отец каждую субботу вечером приходил домой и оставался на выходной день. Мы уже привыкли к тому, что всякий раз утром он приносил вытащенных из сетей щук и карасей. И когда мама спрашивала — сколько это ему стоило, улыбнувшись, отвечал, что застеклил у бабки окно, вставил у деда замок или починил крышу. Так что рыбные озера продолжали служить нам верную службу.

Первую партию беспризорников, как и сообщил отец, должны были привезти после того, когда в Крещенку прибудут из Новосибирска вагоны с кроватями, мебелью и постельным бельем.

Отец поселился на новом месте в брошенной избушке, где раньше жила умершая в прошлом году одинокая бабка Курпейчиха. Окна в избе похитили сразу же после похорон бабки, а двери из сенок и избы сняли через неделю. Уже начали было разбирать с крыши стропила, но пьяного лихоимца поймали соседи и так «отволтузили», что он целую неделю не выходил из своей избенки.

Итак, октябрь отец со своей бригадой работал в Крещенке. Возвращаясь на воскресенье, отец каждый раз рассказывал маме о том, как идут дела на строительстве трудколонии. Мы с Мишкой с интересом прислушивались к этим разговорам. Толика и Петьку занимало другое: они каждый раз тщательно пересчитывали, сколько карасей или окуней принес отец.

Наконец из Новосибирска привезли первых тридцать беспризорников. Об этом во всех подробностях сразу узнали на селе. Толик и Петька удивлялись. Надо же! Каждый беспризорник получал отдельную койку и тумбочку, две простыни, подушку и одеяло. А в больших комнатах поселили всего по четыре человека. Это в то время, как в нашей избе, третью часть которой занимали русская печка, голландка, две кровати и сундук, а также широченные лавки вдоль стен кухни, размещалось десять человек!

Потеряв своего командира, мы, младшие, особенно остро ощущали отъезд на учебу Сережи. Богомольная и мягкая по характеру бабушка считала греховным повышать голос, когда мы с Мишкой затевали споры, доходившие иногда чуть ли не до драки, кому идти за водой на колодец, чтобы напоить корову и теленка. Сережа в таких случаях разбирался просто: сразу определив, чья очередь поить скотину, он сжимал кулак, прижимал его к груди, и мы с Мишкой, поворчав, беспрекословно выполняли волю старшего брата.