Судьбы разведчиков. Мои кембриджские друзья

Лондонский резидент МГБ Николай Борисович Родин (он же Коровин), научил меня многому. И хотя его командировка к нам считалась временной, он пробыл в Лондоне до 1952 года. Коровин хорошо знал свое дело, но характер у него был просто невыносимый. К тому же он крепко пил, хотя это и не мешало его работе. Он делился со мной своим долголетним опытом разведчика. Зная характер англичан как свои пять пальцев, он мог предугадать их поведение в любой конкретной ситуации. У меня сразу сложились с ним хорошие отношения. Это был настоящий профессионал, и я его уважал. Во время войны он возглавлял, так называемую, резидентуру связи — службу, цель которой состояла в том, чтобы реализовать военную информацию, собираемую нашими агентами во всех странах мира. Коровин не в первый раз работал в Лондоне и был мастером в деле организации связи с нашими агентами. Разработанные им правила безопасности оказались настолько надежными, что мы ни разу не имели каких-либо серьезных осложнений. Коровин обучил меня своим методам, а я передал их другим годы спустя.

К сожалению, очень скоро Коровин умудрился перессориться с большинством сотрудников посольства. Людей раздражала его безапелляционная манера армейского офицера. На своем собственном жизненном пути я уже сталкивался с такими людьми, как он, и знал, как с ними общаться, но у ряда наших коллег, многие из которых не были на фронте, терпения не хватало.

Впрочем позднее и у меня начались конфликты с Коровиным. Я увидел в нем типичного зашоренного бюрократа, заносчиво и презрительно относившегося к своим подчиненным. Хотя может быть его привычная презрительная мина была умышленным приемом, чтобы скрыть свои мысли? Коровин оставался для меня загадкой, пока я не понял, что каждый агент носит свою маску, и я — тоже…

Коровин относился к нашей скромной переводческой работе с высокомерным презрением. Он говорил нам, что приехал в Европу для участия в конференциях, которые заложат фундамент нового порядка в мире, и что он — настоящий гений в деле получения секретной информации, выступит на них на равных с остальными экспертами-международниками.

Коровин хорошо знал, как лучше использовать периоды бездействия между сессиями. Он любил вечера-коктейли, официальные приемы. У него были хорошие связи, и в списке его знакомых оказывались все, кто представлял собой что-либо выдающееся в своей профессии. Время от времени Коровин брал меня с собой, например, мы часто ездили в Париж, где я сидел в своей комнате в гостинице или в посольстве на Рю-де Гренель и корпел над переводами, которые Коровин отсылал на Лубянку. Когда выпадало немного свободного времени, мы ходили гулять в парки и вели долгие беседы.

— Юрий Иванович, когда вас взяли на работу в НКВД, вы, конечно же, просили разрешить вам закончить свое образование после войны? — спрашивал он.

— Да, конечно, — отвечал я. — Но в 1946 году, когда я напомнил начальству о данном мне обещании, мне сказали, что пока об этом не может быть и речи. Работы было очень много.

Я доверительно сообщил ему, что не собираюсь оставаться всю жизнь в разведке и надеюсь через несколько лет по возвращении в Москву стать преподавателем. Коровин расхохотался, и я понял, что навсегда повенчан с секретной службой, с которой мне никогда не уйти.

В Париже Коровин рассказал мне, что отношения между Кэрнкроссом и Миловзоровым окончательно испортились. Я хорошо знал, что Кэрнкросс больше не дает материалов, но ничего не сказал об этом. Впрочем Миловзоров не ладил и с самим Коровиным. Оба были в одинаковом ранге, но Коровин достиг своего положения в военной разведке, а Миловзоров вышел из контрразведки. Во всяком случае Миловзорову не удалось сохранить «Карела» как активного оперативника. Он завербовал нескольких американцев и англичан, но его рабочие методы — приемлемые в военное время или в применении к малообещающим агентам — стали теперь неподходящими. Миловзорова направили в Лондон главным образом для работы с Кэрнкроссом. Другие главные агенты были в исключительном ведении Коровина.

Миловзоров привык отдавать приказания в резкой и оскорбительной форме, а это не подходило для наших звезд-агентов. Разве можно было приказывать Энтони Бланту: делай то или другое? Или разговаривать резким тоном с таким человеком, как Ким Филби? И, конечно же, невозможно было назначать встречу с Гаем Бёрджессом, а потом не являться на нее без уважительной причины.

Кэрнкросс был недоволен Миловзоровым и прямо сказал об этом Коровину. А тот, будучи безупречным функционером, внимательно разобрался в деле и дал Миловзорову уничтожающую характеристику. Через неделю МГБ приняло решение отозвать Миловзорова в Москву.