Судьбы Серапионов

Из произведений Лунца особенное внимание вызвала трагедия «Вне закона», напечатанная (так же, как и программная статья «На Запад») в журнале «Беседа» (под редакцией М. Горького). Эта пьеса, переведенная на многие иностранные языки, вошла в репертуар театров Берлина, Вены, Праги и проч. Рассказы Лунца обнаруживали недюжинный талант. Но полуголодное существование, которое вел Лунц, очень быстро сказалось, особенно при чрезмерном умственном напряжении: Лунц параллельно с литературной работой вел работу научную (он был оставлен при Университете по кафедре западноевропейских литератур). Весной 1923 года Лунц заболел и уехал на лечение в Гамбург. 8 мая 1924 года он умер от воспаления мозга 23 лет от роду. К своей тяжелой болезни Лунц относился с необыкновенным мужеством: его предсмертные письма к друзьям проникнуты чрезвычайной бодростью и любовью к «Серапионам», с которыми он считал себя связанным братской связью.

«Серапионовы братья» никогда не были единой литературной школой, единым литературным направлением. Об этом «Серапионы» устами Лунца заявляли еще в самом начале своего существования. Каждый шел своим литературным путем, и с каждым новым шагом все резче и резче обозначились различия в творчестве отдельных «Серапионов». Сейчас соединять «Серапионов» под одну литературную крышу, наклеивать на них один и тот же ярлык, как это пытались делать раньше, уже совершенно невозможно. Но, конечно, никто из «Серапионов» не стал бы отрицать и теперь и впоследствии той огромной пользы, которую принесла каждому из них работа коллективом.

ВЕНИАМИН КАВЕРИН

Речь, не произнесенная на восьмой годовщине ордена Серапионовых братьев.

Серапионовы братья и почтенное собрание.

Прощу извинить меня за это обращение, которое в 1921 году казалось заимствованным из Эрнеста Амадея Гофмана. Это имя звучит анахронизмом на нашей восьмой годовщине. Оно неуместно тем более, что Серапионовы братья никогда не имели ничего общего ни с Гофманом, ни с каким-либо другим иностранным писателем. Они были и, без сомнения, останутся в истории русской литературы явлением национальным, пасынком Мельникова-Печерского, Чехова, Лескова. От Чехова, например, они позаимствовали сходство с тем самым живым чиновником, о котором по сходству фамилий была произнесена поминальная речь. Мне бы не хотелось, чтобы моя речь была поминальной. Мы постарели. Пополнели, стали осторожнее, задумчивее и вежливее, — но на гражданскую панихиду мы еще не согласны.

Плохо ли, что за истекший год мы не собирались ни разу? Плохо ли, что мы редко и неохотно читаем книги друг друга, а прочитав, думаем одно, а говорим другое? Плохо ли, что мы ссоримся иногда, принимая литературную рознь за личную или полагая, что это одно и то же? Плохо. Я припоминаю, что гораздо интереснее было собираться каждую неделю, часто и охотно читать книги друг друга, прочитав, говорить то, что думаешь, и ссориться не из-за себя, но из-за литературы. Привилегией «обижаться» пользовался тогда только один из нас — со всей нашей сдержанностью, мы теперь не умеем беречь друзей так, как берегли их раньше.

Серапионовы братья! Я знаю, что у каждого из нас своя литературная судьба, «своя жена, свой дом и свой кусок земли», как писал покойный Лунц в трагедии «Бертран де Борн». Меня не привлекает, равным образом, идея остановить или пустить в обратную сторону время. История необратима… В этом месте, думается мне, вы перестанете меня слушать. Один из вас займется соседкой слева, другой засмеется над чем-то ему одному понятным, третий, боясь, что сейчас я скажу некорректное слово, будет, не слушая, готовить в уме что-нибудь вежливое и безразличное — чем можно безошибочно замять любой разговор, четвертый, скучая, посмотрит мимо меня холодными и мечтательными глазами. В дорогом меньшинстве будет только один — тот самый, что всегда интересовался историей. А в недорогом — еще один из нас, человек холодный и себялюбивый, чей глубокий талант и проницательный ум чужды теплоты и искренности, так же, как он сам, расставшись с нами, пожелал быть чуждым для нас.

Итак, вы не слушаете меня, друзья!

Отлично, это развязывает мне руки… От имени Эрнеста Амадея Гофмана и нашей юности в Доме искусств я обвиняю:

1. Тебя, брат летописец, в том, что ты пренебрег своими обязанностями, не оставив ни одной записи о героическом периоде нашего Ордена. Еще в многословии, при котором не миновать греха.

2. Тебя, отец настоятель, в том, что ты не устранил своевременно причин, повлекших за собой гибель Ордена, не мирил ссорившихся, не обуздывал горделивых, не наказывал преступивших устав.

3. Тебя, брат виночерпий, в том смирении, которое паче гордости.

4. Тебя, сестра, в том, что ты незаконно воспользовалась упомянутой привилегией, дарованной Орденом только одному из нас.

5. Тебя, всеми уважаемый брат, в том, что верность Ордену ты заменил вежливостью, старым друзьям предпочитая новых и менее достойных.

6. Тебя, милый брат, не носивший, если не ошибаюсь, никакого прозвища, в том, что, охладев к Серапионовым братьям, ты перестал на них обижаться.