Судебные речи

Но, господа присяжные, я думаю, что вы не поверите этому рассказу. Вы слышали показание дворника. Он первый вошел в комнату, бросился на борющихся и получил раны ножом по пальцам. Что это было до появления фон Раабена, видно из того, что, когда фон Раабен оттаскивал подсудимого от Чихачева, дворник держал уже обвиняемую на другом конце комнаты. В' это время кровь шла у него из руки и испачкала кофту и рукав обвиняемой, следовательно, он был ранен до того, т. е. до того, как Раабен, схватив подсудимого за руки, приказал ему держать обвиняемую. Она стреляла, находясь в руках дворника, уже в то время, когда муж ее был пригнут к дивану Раабеном, а Чихачев стоял подле. Следовательно, дворник мог получить раны в руку только до участия в деле фон Раабена. Затем, из показаний фон Раабена видно, что он обхватил подсудимого и держал его крепко, когда они были на диване. Если даже предположить на минуту, что подсудимый мог вынуть из кармана и открыть нож в это, время, то кому же достались бы его удары, если он, как говорит, наносил их бессознательно, как не тому, кто лежал на нем, и раны были бы нанесены не по рукам, которые его обхватывали, и не в грудь противника, потому что он плотно прилегал ею к подсудимому, а только в спину или в бок. Этим противником, против которого мог защищаться подсудимый, был фон Раабен. Между тем фон Раабен, как вам известно, остался невредим, исключая незначительной царапины на руке, а раны нанесены были Чихачеву, который стоял в стороне, около дивана. Каким образом человек, обхваченный и крепко прижатый к дивану, наносил удары не тому, кто его держит, а другому, стоящему около дивана? Наконец, если и предположить, что подсудимый в это время нанес Чихачеву удары, то куда же они могли быть нанесены? Очевидно, в ту часть тела, которая была на одной линии с лежащим на диване, т. е. в нижнюю часть живота или в верхнюю часть ног, в бедра, а, между тем, раны нанесены в верхнюю часть груди. Подсудимый говорит, что стал наносить удары ножом лицам, которые его держали, сам себя не помня и силясь обороняться. Но если обороняться, то значит сознавать, что и зачем делаешь. От чего же и от кого обороняться? От лиц, которые его держат, чтобы прекратить драку и передать его полиции, так как Чихачев его уже не трогал. Но набуйствовать и нашуметь в чужой квартире и защищаться с ножом в руках от грозящего прихода полиции — это такое странное объяснение, которое не заслуживает доверия. Для такой защиты нож был не нужен. Затем, если бы он действительно защищался, то раны и были бы нанесены тем, которые его держали, а не Чихачеву, который стоял в стороне. Припомните, как им вообще объясняется употребление в дело ножа. Он помнит все: как вынул нотку как раскрыл его обеими руками и даже как держал его лезвием вниз и т. д., а затем совершенно забывает, как и кому наносил удары. Но обе части его объяснения стоят в противоречии, которое ему и было замечено одним из членов суда. Или он помнил все, или ничего не помнил… Если поверить объяснению, что он не действовал ножом, покуда не был на диване, то можно ли допустить, чтобы ему дали время не только достать и раскрыть нож, но еще и нанести четыре раны, и притом, по странному стечению обстоятельств, именно тому, кого он не выносит и ненавидит. Все эти объяснения подсудимого неправдоподобны, и надо их отбросить. Они противоречат истинным обстоятельствам дела. Когда же он наносил удары и когда открыл нож? Этого не могло быть в то время, когда фон Раабен оттаскивал его за одну руку и когда другая была свободна, так как он сам признает, что одною рукою нельзя было открыть тугой, снабженный пружиною нож. Следовательно, он был вынут и открыт еще до того, как фон Раабен схватил его за руку и стал тащить от Чихачева. Чихачев, идучи на подсудимого в это время, в самозабвении ударял его руками, махая ими, и на них оказались следы режущего оружия: на ладони одной руки порез, на соединении кисти левой руки с предплечием еще порез и около локтя другой руки два пореза. Очевидно, что в это время в руках его уже был раскрытый нож. Следовательно, главные раны были нанесены до того времени, когда фон Раабен стал разнимать дерущихся. Мы знаем, что фон Раабен и Попов слышали из соседней комнаты вопросы и ответы, затем, как говорит фон Раабен, наступил момент молчания. Потом раздался шум от падения и началась возня и крики, и когда они выбежали, борьба была уже в разгаре. Так и должно было случиться. Возмущенный отказом Чихачева от дуэли, получив тот нравственный толчок, о котором я уже говорил, подсудимый отдался весь своему гневу и почувствовал в себе прилив крайнего бешенства. Известно, что в такие минуты дыхание спирается в стесненной груди, голос иссякает, чтобы замениться затем, после нескольких мгновений зловещей тишины, бессмысленными, дикими звуками, которые все разом силятся вырваться из горла, облегчая болезненно сжатое сердце… В жестоком гневе наступает обыкновенно несколько секунд молчания, характеризующего момент, в который разум быстро исчезает, уступая место животной злобе, и, наконец, ярость разражается — ударами, криками, пролитием крови… То же, без сомнения, было и здесь. Момент молчания, подмеченный свидетелями, обличает именно этот переход от гнева сдержанного к гневу, не знающему никаких преград. Мы знаем, что подсудимый ударил кулаком в лицо Чихачева. Чихачев упал. В эту минуту был самый удобный момент выхватить и раскрыть нож и, пока Чихачев подымался с полу, приготовиться встретить его ударами ножа. И действительно, посмотрите на расположение ран. Обе они находятся в груди, одна посредине, другая несколько выше и ближе к боку. Одна представляет резаную рану и, проникая в грудь, идет сверху вниз; другая нанесена спереди назад и представляет колотую рану. Если допустить, что. подсудимый нанес удары в другое время, а не тогда, когда Чихачев поднимался после падения, то никак не могли образоваться такие раны. Они были бы обе колотые, если предположить, что он нанес их в то время, когда фон Раабен оттаскивал его за левую руку, и во всяком случае были нанесены снизу вверх, ибо Чихачев был выше его ростом. Чтобы нанести резаную рану сверху вниз, подсудимому нужно было сделаться ростом выше Чихачева. А такое положение могло бы быть только, когда он стоял, а Чихачев приподнимался после удара кулаком. Вторая рана — колотая и ниже резаной — нанесена, очевидно, когда Чихачев, встав во весь рост, бросился на подсудимого, чтобы защищаться. Определив по возможности, когда были нанесены раны, надо посмотреть и на места, куда они нанесены. Человек, в бессознательном состоянии защищающийся от нападения, стал бы наносить раны ку-. да попало. Но здесь удары были нанесены верною, твердою рукою в одно преимущественно место и проникали глубоко. Они нанесены почти рядом в грудь, около сердца. Наносивший не мог не понимать, что по месту, куда он направляет удары, он наносит смертельные раны. Подсудимый не был в бессознательном состоянии. Где сознательно открывают нож, там не действуют им тотчас же бессознательно. Выхватив нож против человека, которого он первый же ударил и с такой силой, что сшиб с ног,— не значит защищаться, а значит желать нанести ему серьезный вред, большое зло. Но зло, наносимое ударами длинного и отточенного ножа в грудь, — есть смерть… Защита, может быть, будет утверждать, что тут была простая драка и раны нанесены в пылу обоюдной свалки. Но драки происходят обыкновенно так: сойдутся люди без всякой предварительной ненависти, выпьют, поспорят по пустому и всегда неожиданному поводу и… подерутся, норовя ударить в лицо, «съездить» в зубы, схватить за волосы, за бороду, «оттаскать» противника… Если причинится кому-нибудь при этом смерть, то это несчастная случайность, неожиданная, никем не желанная. Но там, где перед убийством так долго накипала ненависть, где она постоянно возрастала, там убийство совершено не в драке, которая не предполагает предварительной долгой, заглушаемой и, наконец, прорвавшейся наружу злобы. Кроме того, посмотрите на поведение подсудимых. Убивший другого в драке и узнавший, что вместо того, чтобы «побить», он «убил», придет в ужас, падет духом, не будет знать что делать, особливо если он сколько-нибудь развитой человек. Но что делает подсудимый? Запертый в комнате, он закуривает папироску, чувствует аппетит, просит чаю, спрашивает, умер ли Чихачев, и, отвечая на вопрос своей жены, что он, а не она его убила, берет на себя заслугу этого дела, а когда ему говорят, что Чихачев умер, провожает его спокойными словами: «Ну, и бог с ним!» Когда человек убивает в драке, он бывает поражен, озадачен, сам убит случившимся, а когда человек убивает другого вследствие глубокой к нему ненависти и когда пролитая кровь завершает эту ненависть, он бывает спокоен, он притихает, чувствует некоторое удовлетворение, как это обыкновенно бывает после всякого страстного душевного движения. Такое удовлетворение своей ненависти и гнева почувствовал и подсудимый. Его папироска, его аппетит, его «Не ты, а я его убил» и его «Ну, и бог с ним» указывают на это. Притом, если бы он хотел только драться, то какая же была бы цель этой драки? Он пришел для того, чтобы вызвать Чихачева на дуэль, т. е. или своею жизнию пожертвовать, или убить его. Это ему не удалось. Чего же может он желать затем? Поколотить противника, подбить ему глаза, разбить зубы и за это быть отправленным в полицию, судиться у мирового судьи и, быть может, быть прощенным тем же Чихачевым?! Но разве такого человека, каким мы знаем подсудимого, мог удовлетворить этот пошлый исход? Разве это довольно было бы для его израненного сердца и омраченной ненавистью души, для его раздраженного самолюбия? Тогда ведь он еще более будет смешон в уездных глазах. Тогда создастся целая легенда о мировом судье, судимом мировым судьею за побои, нанесенные мировому же судье. Нет, здесь не было драки! А не было драки, так было желание убить. Это вывод, по моему мнению, неизбежный.