Судья

— Зачем вообще эта пальба?

— Затем, чтобы зритель видел, что пистолет заряжен! Что это не подстава! — терпеливо объясняет Георг.

Лада стреляет для пробы. Пистолет чуть не ломает ей пальцы. Мне ее жаль.

Направить ствол на меня она не решается.

— В кадре, — говорит она Георгу, и тот, вздохнув, кивает.

Наконец репетиция закончена. Пробитая мишень заменена новой; нервный оператор пьет коньяк из плоской фляжки. Запах коньяка нравится мне куда больше, чем запах оружейного масла. Наши микрофоны подключены; нас окружают сосредоточенные люди в огромных черных наушниках — будто хоровод стоячих камней.

— Давай, милая! — весело говорит Георг. — Через полчаса у нас будет в клювике потрясный материал, выигранное пари и готовое шоу!

Волосы стоят у него на голове, как тысяча упругих антенн.

Сценарист кладет перед Ладой отпечатанный список тем для разговора. Георг дает команду; на камерах зажигаются кроваво-красные огни.

Она сидит передо мной — нас разделяет офисный столик. На светлом пластике лежит черный пистолет; Лада кладет руки на край стола, будто пианистка — на клавиши:

— Господин Судья, я хотела вам сказать… что вы вовсе не кажетесь… ваш облик вовсе не вяжется с тем, что о вас принято говорить. И думать.

Она берет пистолет. Неумело, но твердо.

— А что обо мне принято думать? — спрашиваю я, когда пауза затягивается.

— О вас говорят… — она совсем не смотрит в предложенный сценаристом листочек, и это нервирует Георга. Я вижу его мимику, но Лада — нет. — О вас говорят: вешатель. Судья-вешатель. Убийца в мантии, вот что о вас говорят.

— Вероятно, имеют на то основания, — кротко предполагаю я.

— Мне кажется, что это неправда, — она смотрит мне прямо в глаза, на что не всякий, между прочим, решится. — Мне кажется, такой человек, как вы… не мог бы совершить всего того, что вам приписывают.

— Скажите, Лада, — говорю я. — Вот мы сейчас сидим с вами за одним столом… У вас пистолет. Разумеется, мои физические возможности велики, но они не безграничны. Вы имеете все шансы застрелить меня. Скажите, для вас действительно важно, был я судьей-вешателем или не был? Ошибся или поступил по справедливости? Или поступил по справедливости — но ошибся?

Она облизывает пересохшие губы. Снимает пистолет с предохранителя; снова смотрит мне в глаза:

— Нет. Мне не важно… Я вообще не верю. Я… даже если бы вы были виновны, я не стала бы вас убивать. Но я не верю, что вы виновны.

— А вот и напрасно, — говорю я. — Я виновен.

Пауза. Напряжение висит над всей этой сценой, как свежая лесная паутина.

— Виновны? — переспрашивает она жалобно. Я киваю.

Она поднимает пистолет. Ствол ходит ходуном; я чувствую, как за моей спиной бесшумно разбегаются в стороны ассистенты и осветители.

— Я вас не убью, — говорит она успокаивающе. — Я ненавижу насилие.

Я думаю, что даже если разделить сумму за мою голову поровну на всех, кто находится сейчас в комнате — даже в таком случае Георг и Лада смогут пышно пожениться и безбедно прожить лет пятьдесят. И еще я думаю, что ей осталось всего лишь отвести руку в сторону и один раз пальнуть в мишень. Все, аплодисменты.

Тогда она плавно, как в тире, жмет на курок.

* * *

— И что же было дальше? — спрашивает сосед, живущий в квартире напротив.

Я показываю ему длинную царапину на виске. След скользнувшей пули.

— А сзади никто не стоял? — беспокоится сосед.

Я рассказываю об осветительном приборе, который упал на пол и разлетелся на тысячу кусков. И о том, что Георг порезал палец.

Сосед долго молчит. Я допиваю вино, догрызаю печенье и благодарю за чай; когда я поднимаюсь из-за стола, сосед вдруг снимает очки — прежде он никогда не делал этого при посторонних — и долго, беспомощно трет переносицу.

Я не спешу уходить. По всей видимости, сейчас он что-то скажет.

— Судья, — говорит он наконец. — Мне очень жаль… Получилась по-настоящему страшная месть.

— Брось, — говорю я. — Не стоит так уж проникаться.

Он резко качает головой. Похоже, сегодня вечером он выпил слишком много:

— Прости меня… Но я не могу отменить эту награду. Никогда. Я поклялся.

— Прости и ты меня, — говорю я после долгой-долгой паузы. — Мне следовало быть ближе к штрафной. Тогда бы я увидел, что сначала линию пересек мяч, а потом уже номер десятый…

— Ты же видел запись, — говорит он еле слышно. Я киваю:

— Да. «Вне игры» не было.

— Единственный шанс… — шепчет он. — Финал Кубка Чемпионов… Ребятам так и не удалось больше подняться. Никогда…

— Я совершенно напрасно не засчитал тот гол. Любой судья хоть раз, да ошибается. Я ошибся фатально… Когда-нибудь я снова ошибусь, и тогда ты наконец выплатишь свое вознаграждение.

— Это будет очень печальный день, — шепотом говорит сосед.

— Выше голову, — отзываюсь я, открывая дверь. — Никто не живет вечно… Кроме того, я ведь еще жив!

* * *

Старушка напротив все-таки переехала. В ее окне нет ни занавесок, ни цветов.

А вот в моем доме ничего не изменилось. Правда, после апартаментов, в которых мне доводилось жить, квартира представляется неухоженной, грязной, требующей ремонта.