Судный день

Гаджи Фиридун, стоявший со своей сотней под стенами города, чтобы принять повод коня Всадника вечности, дважды за два дня послал гонцов во дворец: в первый раз - сообщить о бунте мюридов на сходе, во второй - о бунте Насими против сдачи Фазла и о том, что, несмотря на это, Всадник вечности сдержит слово и вскоре прибудет в Шемаху.

В ночь на третий день назначенного тираном срока, когда последние подданные, сложив у ног его дары, прошли тронный зал и вышли из другого выхода на Мраморную площадь, Ибрагим обратился к гонцу гаджи Фиридуна и произнес одно-единственное слово: "Пора!"

Угнетенный страхом, который увеличивался с каждым утекающим часом отпущенного срока, и бессонными ночами, шах, когда пред очи ему предстал гаджи Фиридун и сказал, что Всадникь вечности придет один, без мюридов, не сразу понял смысл сказанного, и лишь когда гаджи Фиридун, посмотрев на него с мольбой, сказал, что не может он предать мюридов Фазла мечу, Ибрагим медленно и тяжело поднялся с трона и вдруг побелел: не только весть, сама по себе поставившая вдруг под угрозу весь его тщательно продуманный план действия, но неповиновение верного слуги, им возвышенного и облагодетельствованного, поразили его в самое сердце и заледенили кровь. Как посмел гаджи Фиридун не выполнить приказ? Или не понял значения слов "сто тысяч голов в Ширване у того окаянного"?!

Четвертый день после рокового срока приходятся на праздник жертвоприношений. Или гаджи не знает, что это значит?!

Когда-то, просидев под осажденным Исфаганом шесть месяцев, Тимур как раз в день праздника жертвоприношений взял город и потребовал у исфаганцев столько мужских голов, сколько было у него воинов в личной армии.

А нынче он три месяца просидел в Армении и еще месяц в Шабране в ожидании сдачи Фазла, и если он требует "ста тысяч голов" в день праздника жертвоприношений, то не ясно ли, какая трагедия ждет Ширван? И не пойдут ли в жертвоприношение головы наследника Гёвхаршаха и самого гаджи Фиридуна? И не погонят ли связанных ширванских ремесленников впереди всадников с плетьми в Самарканд, как в свое время согнали туда весь цвет аснафа Нахичевани, Исфагана, Тебриза, Багдада? И как думает гаджи, придет ли когда-нибудь в себя после этого Ширван?!

Из-под золотой, в четыре пальца ширины короны со срединной большой бирюзой и кораллами на брови Ибрагима стекали холодные капли пота.

Такие же капли дрожали на подбородке гаджи Фиридуна, но сколько Ибрагим ни задавал вопросов, ответов на них гаджи не давал.

И наконец, когда взбешенный его упрямым молчанием шах потребовал немедленного ответа, гаджи Фиридун произнес страшные, им обоим знакомые слова:

- Распят я, шах мой! Распят!

Два дня назад оба они услышали эти слова от наследника Гёвхаршаха.

Прежде чем отправиться по приказу отца в Дербент, он пришел вместе с гаджи Фиридуном в молельню, где шах молился перед михрабом, и, как на исповеди, признался во всех делах, которые предпринимал против воли и без ведома шаха с того дня, как оказался меж "лаилахаиллаллахом" и "анал-хакком", разрываемый любовью к отцу и верностью Фазлу.

"Служить мечтам и помыслам шаха-отца для меня было раем. Но и служить программе Фазла-Хакка - тоже было раем! Сейчас я распят меж двух раев, шах мой! Распят я, шах мой!" - говорил принц.

Ибрагим, сознавая, что он сам виновен в адских муках сына, которые Гёвхаршах называл "раздвоением духа", смолчал и не винил сына даже за сведения, переданные им Фазлуллаху.

Но теперь, когда срок, отпущенный тираном, на исходе, он не мог молча слушать, как гаджи Фиридун, не выполнив его приказания, повторяет слова Гёвхаршаха:

- А я разве не распят вместе с моим Гёвхаром и с тобой? Не, распят ли я на части меж Тимуром, Мираншахом, шейхом Азамом, Фазлуллахом, хуруфитами и аснафом? И если я, помышляя о едином царстве пятидесяти городов, не способен сейчас сохранить даже Ширван и, глашатай мира и благоденствия и враг кровопролития, сегодня сам требую погрома, то не в аду ли я, который хуже распятия?!

- Ступай, гаджи! - приказал Ибрагим. - Мюриды Фазлуллаха вместе с ним вступят в город! Они услышат собственными ушами мое доброе слово к Фазлуллаху. Потом отряд сделает свое дело. Кому судьба, тот погибнет, а живые останутся жить и под покровительством моего Гёвхара, с твоей помощью дождутся плодов нашего общего дела. Ступай!

Он сбросил гуламам в руки свою корону, которая жгла ему голову, и мантию, давившую на плечи, и поднялся в свою опочивальню расположенную па втором этаже напротив женской половины, и открыл шестигранное окно, застекленное цветными стеклами..

Стояла обычая прохладная весенняя ширванская ночь - то со стелющимся по земле туманом, то с внезапно прояснившимся небом, усыпанным крупными яркими звездами.