Судный день

– Внутри? В самоходке?

– Да. Внутри. Только жарко было. Нечем дышать, – сказал он.

Работал он по привычке на ощупь, отсоединил тяги, рычаги управления. Все как в цехе, но там проще, во всяком случае, знаешь, что кругом бригада, и ты на смене… Можешь перекур сделать, баланды похлебать, отдышаться…

От пота стал весь мокрый. Высунулся наружу, ртом воздух ловил. Старший лейтенант ему из ложбинки рукой махал, мол, пригнись, дурак, башку ведь снесет! Ничего Костик не видел, хотел надышаться воздуха, потому что ослеп от пота…

А снаружи-то солнышко да травка на проплешинах, а чуть дальше солдат бежит, пригнувшись, пулемет за собой тащит. Костик загляделся, как бежит солдат, мелко перебирая ногами, будто в какую играет игру: вправо, влево, и опять вправо, влево… И вдруг кустик вырос на том месте, где солдат пробегал. А когда рассеялись земля и пыль, уже не было никого: ни солдата, ни его пулемета.

Остолбенел Костик от такой картины. Круги красные пошли перед глазами. Тут только дошел до него жест старшего лейтенанта…

Нырнул вовнутрь, а руки дрожат, и никак он не может попасть ключом в нужное место! А тут глухой удар потряс корпус самоходки. Костик ничего не понял: потерял сознание. Ему показалось, что минуту или две он пролежал с закрытыми глазами, а прошел час. И этот час и экипаж, и старший лейтенант ждали: жив или нет этот замухрышистый, отощавший на тыловых харчах слесарек, который добровольно с ними поехал из Москвы, а теперь так настырно пер под самые пули.

Он лишь почувствовал звон в ушах, голова была цела. Он ее руками ощупал. Подтянулся: солнце ударило по глазам. Боже, а тут все тот же праздник весны, он уже забыл в темноте, в железном своем гробу, как это выглядит, будто вечность прошла! Бежит к нему старший лейтенант, не выдержал, значит. Кричит на ходу, что-то указывая вперед. Оглянулся Костик, дымится болванка снаряда возле самого борта, не взорвалась, значит, только брезент землей засыпала! Он еще подумал, что не взорвалась, значит, уже не страшно, а взорвись, так и не почувствовал бы все равно, как тот пулеметчик, что не убежал от своего снаряда.

А старший лейтенант подскочил, лег за гусеницу и кричит ему.

– Хватит! – кричит. – Уходим! Больше нельзя ждать!

А сам к земле жмется и глазом, вывернувшись, на Костика смотрит, и лицо у него белей, чем пыль на гимнастерке.

– А чего ждать? – сказал ему Костик. – У меня же готово…

– Готово? Сколько же часов? – спросил допрашивающий.

– Я не считал, – сказал Костик. – У меня и часов нет.

– Но все же?

– Часа четыре, что ли…

– И все внутри?

– Да. Только там жарко было.

– А дальше что?

Костик задумался.

– Ну, они проползли, опробовали моторы…

– Вы говорите про экипаж?

– Ну да. Развернулись, мы больше и не видели, они ведь в бой ушли.

…Он еще прислушался, лежа в балочке на траве, моторы работали как надо. Но тут что-то рыкнуло за кустами, и в небо наискось к горизонту изрыгнулось пламя. «Катюша», – крикнул старший лейтенант. Вот уж сколько они кроме танков и самоходок там же, на заводе, этих «Катюш» наклепали, а не представлял Костик, что они так противно скрежещут. Для врага – так, наверное, очень противно, а для себя – приятная такая противность, а может, и не противность вовсе.

А еще через несколько минут «газик» во весь опор, высоко подпрыгивая, несся в сторону от боя, и тут только Костик и остальные рядом с ним поняли, что опасность позади.

Костик попросил остановиться, отошел подальше, его качало, как от ветерка. Присев, стал он выташнивать из себя какую-то желтую горечь… Его долго рвало.

41

Он открыл глаза с ясным пониманием, пришедшим к нему мгновенно, что весь допрос и все его откровения случились с ним во сне. А значит, и страхи его с разоблачением нереальны; зазря он трясся там, на сцене клуба, ожидая, когда Зелинский спросит у него, почему-то казалось, что этот Зелинский все знает: «Все преступления твои, братец, налицо, кроме одного… И ты знаешь какого?»

Да и кто, если подумать, мог догадаться, что за странная трехнедельная командировка оказалась на завод ЗИС, после которой он приехал молчаливей прежнего… Рассказывал лишь про баню с белыми простынями, которая поразила его воображение, про Москву, а про остальное железно молчал.

По ночам лишь просыпался от липкого страха, заставлявшего вздрагивать и слышать, как учащенно барабанит сердце, переживая сильней, чем наяву, увиденное и услышанное за тот короткий срок. И – особенно – этот, доносящийся до него голос: «Ко-стик!»

Костик оглянулся. Показалось, что кто-то позвал. Светило в рыжие от грязи стекла под самое перекрытие солнце, его косые лучи пятнали стены и пол. Слух уловил музыку, но не поверилось, откуда бы ей взяться здесь, на заводе. Но музыка и впрямь звучала, она доносилась со двора, то сильней, то тише, это были марши…

Швейк прокричал привычное:

– Кончай ночевать! Последний бежит за доппитанием!

Силыч пробурчал про козу Мурку, которую бы пора доить.

Швейк сказал:

– А мне сон приснился про твою Мурку, знаешь?

– Ну, ну! Говори!

Все и Силыч уставились на Швейка, привычно ожидая занятной байки.