Судный день

Александр Кирнос СУДНЫЙ ДЕНЬ

У всего есть имя. У каждой твари на земле, у живого и неживого, и у самой земли, и у других, крутящихся в тёмном пустом пространстве космоса небесных тел, у всего видимого и невидимого, у всего того, что было, есть и будет когда-нибудь, у предполагаемого и воображаемого и даже у невообразимого есть имя. Есть, конечно, есть, только пока до него доберёшься, пока проступит оно через туман неузнанного, пока дотянешься через бездну непознанного…

Что за наказание такое выпало человеку: всё описать, каталогизировать, отнести туда или сюда, соотнести, сопоставить, выделить и пришпилить табличку названия. Назвать как-то. То есть, человек заранее предполагает, что если ему удалось что-то назвать, то оно — это названное им, — откликнется на зов.

Вот собаки, например, у них тоже есть свой язык, язык запахов и в одной из умных книжек, которой он не запомнил, Авруцкому довелось прочесть, что собаки различают до 25000 запахов и это язык, которым мир разговаривает с собакой.

— Стоп, стоп, — оборвал себя тогда Авруцкий, — что же каждая собака уже рождается с такими способностями к своему индивидуальному языку? Ведь ни передать его, ни обучить кого-нибудь этому языку она никогда не сможет. Получается, что сколько на свете собак, столько и языков. И переживание каждого акта познания для каждой собаки неповторимо, уникально.

Вот и мистическое озарение у людей также неповторимо, индивидуально и по сути своей непередаваемо. Что-то подобное, наверное, чувствуют волки, когда воют на луну, какую-то потребность выразить то невыразимое, что носят они в себе и с чем уйдут когда-нибудь в ночь, в беспамятство, так и не поведав об этом миру.

Авруцкому тоже хотелось выть по ночам, выть от невозможности высказать то, что мучило его, от того, что приоткрылось ему.

Что это было? Видения, мучившие его по ночам, было невозможно описать. Вначале это была тьма, абсолютная, всепоглощающая, в которой не было ни проблеска света, ни намёка на звук, ничего, что можно было бы потрогать, обонять, ощутить хоть как-нибудь. Не было ничего, даже собственного тела не чувствовал Авруцкий, да и нечего было чувствовать, поскольку и тела не было, и самого Авруцкого тоже не было, но что-то ведь было, что-то, то ли сжавшееся до точки, то ли разлитое в этой тьме и само ставшее тьмою существовало, если осознавало эту тьму и боялось чего-то ещё более ужасного, хотя, казалось бы, чего ещё можно было бояться, когда это уже было небытием. Или предбытием, и Авруцкий боялся того, что может произойти.

И вот, однажды, это случилось. Тьма не рассеялась, нет, но в ней начали сгущаться какие-то ещё более тёмные участки, они уплотнялись, двигались, приобретали какие-то контуры, объёмы; пространство начинало сжиматься, растягиваться, пульсировать и Авруцкий чувствовал, что он и есть это пространство, тёмные объёмы сталкивались между собой, начинали кружиться, движение ускорялось, образовалась какая-то гигантская воронка, всасывающая тьму, и вдруг вспыхнул свет, страшный, обжигающий, беспощадный, невыносимый свет и вот тогда-то Авруцкий и завыл, правда, как выяснилось позже, завыл беззвучно.

Ему захотелось спрятаться, стать невидимым, нырнуть в спасительную тьму, но тьма рассеялась, и спасения не было. И в этом беспощадном свете Авруцкий увидел себя и других и ужаснулся.

— И это называют спасением? — успел подумать он, теряя сознание. — Неужели, это?

Никто ничего бы не заметил, настолько кратковременным был обморок, но Авруцкий онемел. Онемел внезапно и непоправимо. Катастрофически непоправимо. Ещё мгновение назад он казался счастливым, уверенным в себе мужчиной средних лет с намечающимся брюшком и розовой лысиной, окаймлённой венчиком седых волос, он был центром притяжения всех собравшихся за овальным, покрытым белой камчатной скатертью, со вкусом сервированным столом.