Судный год

– Действительно, дела у тебя есть… И за что мне такой красавец? – про себя, впрочем, так, чтобы я слышал, бормочет она. Шутка повисает в воздухе, становится довольно плоской и вызывает у меня лишь слабую тень усмешки. Полностью натянуть эту тень себе на лицо не удается. Или это переселение с одного берега Атлантики на другой плохо отразилось на моем чувстве юмора? – Никуда тебя не отпущу. У нас много времени. Пусть отдохнет… Ты знаешь, я так глупо счастлива сейчас! Слушай, Ответчик, мне понравилась твоя рубашка. Она очень уютная и просторная. Давай меняться. Предлагаю тебе свой серый кашемировый свитер. Не прогадаешь! У нас один размер.

– Неужели у меня такая большая грудь? Ладно, давай. Только я хочу за нее еще кое-что.

– Ну вот ты и торгуешься уже… Получишь. Больше, чем тебе необходимо. Но не сразу… – Снова медленно проводит она по всему моему телу порхающей синевой глаз. – У тебя появилась самоуверенность, самоуверенность собственника. Мне это нравится… Не хотелось бы тебя видеть нерешительным, не знающим, что делать… Кофе стынет… Ванная в конце коридора, налево. Не заблудишься? Мое полотенце на двери. Только что им вытиралась. Ты тоже можешь им воспользоваться. Мне нужно все твое. Даже запах… Нет, халат я тебе не дам. Ходи так…

Но мне запах, скопившийся за ночь во рту, совсем не нравится.

– У тебя нет лишней зубной щетки?

– Нет, лишней нет. – Она заходит за мной в ванную и легко, как бы случайно касается своей щедрой грудью. – Хочешь взять мою? – Испытующе смотрит на меня. – Вон ту, голубую.

К своему удивлению, я не колеблясь беру голубую щетку и, уткнувшись каменной ширинкой в раковину, начинаю весело драить зубы. Наши головы – щека к щеке – отражаются в зеркале. Раздвоившимся взглядом рассматриваю нас обоих. Себя, влюбленного собственника, с белым от пасты ртом и торчащей из него голубой щеткой, и ее, вдруг помолодевшую – возраст у нее удивительно переменчив, зависит от освещения, – с безоглядно счастливой улыбкой, будто минуту назад вышла из моря и кристаллики соли переливаются на лице.

– Теперь и полотенце у нас общее, и зубная щетка. И расставаться мы не собираемся. Правда ведь, Ответчик?

Что правда, то правда. Она знает, что делает… Нужна огромная смелость, чтобы привести в свои семейные покои почти незнакомого человека, чтобы впустить в себя его незачехленный самоуверенный член. Человека, которого к тому же еще и обвиняют в преследовании другой женщины. Мало ли чего… Мы могли бы пойти в отель. Но, как видно, хотела показать, что полностью доверяет. И показать, как она живет. Чтобы в памяти у меня осталось что-то более важное, чем пустые стены гостиничного номера, что-то связанное с ней самой. Или это аванс мне на вырост?

Я смотрю на шевелящийся в зеркале комок из своего лица, ладоней, полотенца. Протяжно выпеваю скользящее имя, кончиком языка залезаю внутрь его, осторожно облизываю каждую из трех удвоенных букв… Лли-иззи… скрепляю их слюною вместе с зубной пастой, снова выдыхаю его. Лли-иззи. Но ее в ванной уже нет.

Ответчик в джинсах, голый по пояс, сидит за столом на кухне, увешанной медными дисками сковородок, и с бессмысленной ухмылкой, но очень пристрастно следит за каждым ее движением, вбирает каждую мелочь. Мебель благородного темно-серебристого цвета. Очищенное вчерашней грозой птичье утро вовсю щебечет за приоткрытым окном. Света в кухне намного больше, чем могло бы войти сквозь него. В руках у меня чашка кофе. (А может, это и не кофе, но кайф, новое счастье дымится сейчас прямо передо мной? И надо лишь опустить веки, позабыть обо всем и, не сопротивляясь, погрузиться в него?) Говорить вслух о том, что сейчас чувствую, я даже не пытаюсь… Лиз летает по выстеленному сиянием полу между плитой и столом. Медленные замысловатые пируэты, напоминающие круженье пчелы, собравшей слишком много меда. И я вдыхаю, жадно втягиваю в себя глазами каждое движенье.

Весь облик Лиз приобретает жемчужный оттенок. Вот она перебирает что-то внутри холодильника. Наклоняется, чтобы я мог оценить ее фигуру. Снова пируэты и прилипшие к ним пересверки электрического света. Скользящая музыка для глаз. Мелькают маленькими капельками крови накрашенные ногти. То проступает, то исчезает светящийся конус кружащихся рук, запястий вокруг ее наполовину – на нижнюю половину! – обнаженного тела. Она по-прежнему только в одной моей короткой рубашке. Это делает загорелые ноги еще длиннее. Рубашка едва прикрывает… – да ничего она на самом деле не прикрывает, скорее уж наоборот. На столе вслед за кофе сами собой возникают бублики, сыры, круассаны. И множество блестящих ножей, вилок, ложечек.

Струящийся повсюду тихий свет проходит сквозь нее, раздваивается, превращается в прозрачные завораживающие крылья, шуршащие за спиной. Веселый чревовещатель-холодильник в углу бормочет невнятно, но одобрительно. И размытые следы пируэтов продолжают еще по инерции кружиться по кухне.