Суер-Выер и много чего ещё

— Я бы эту ногу на шею ему привязала — и за борт, — сказала Лебяжья.

— Пустяки, пустяки, — вздохнула Рысья. — Впрочем, шурин и мне ужасно надоел. Жалко, нога эта очень тяжёлая, до берега не дотащить.

— Да что вы всё «шурин» да «нога»! Этот-то, Плотный, тоже не сахар.

— Не мёд, не мёд. Можно при случае и в воду.

— Очень важно, очень важно, — запела Лебяжья, — очень важно, «Одуванчик», что ты лодка. Лодка — это самое свободное существо. Лодки свободней птиц. А у птиц вечные проблемы — кормёжка, зимовка, яйца, птенцы. Я, например, никого давно уж не пускаю садиться в себя. Сама по себе плаваю.

— Пустяки, — заметила Рысья, — можно быть свободным, даже если в тебе кто-то сидит. Сидит и пускай себе сидит. А этого, Плотного, лучше бы, конечно, утопить, да ведь неудобно. Он и придумал лодку, и построил.

— Построил? Мало ли кто чего построил?! Придумал, построил, поплавал — и конец. В воду его! Чего тянуть?

Уважительно, с достоинством проходил «Одуванчик» мимо старинных лодок. Притормаживал, кланялся. И хорошо, что не сказал ни слова, хотя имел на это полное право. А действительно, зачем самой-то лёгкой лодке в мире попусту болтать? Её разговор — лёгкость, скорость, движение.

Плавно миновали мы причал, у которого стояли старые, тёртые лодки, ушли за поворот, и скрылся лодейный берег. А всё-таки не такую уж плохую построил я лодку — скромна, умна, нетороплива, верна. Господи, чего ещё надо?

Вдруг я вспомнил про край глаза.

Про край-то глаза я ведь совсем забыл, а там были белые стены, башни, купола.

Я поскорее глянул на лес впрямую и не увидел ни чёрных ёлок, ни белых стен — ольха да козья ива, стога да туман над лугами.

Проворонил, проворонил, увлёкся лодейной болтовнёй. А ведь, наверно, стены эти и купола было самое важное. В краю-то глаза всегда бывает самое важное.

Глава XXXIV

Разговор краями

Туман растекался от берегов реки, уходил по лугам на лесные поляны.

«Одуванчик» плыл по течению. Он не тыкался носом в берега, обходил острова и коряги.

Я так и не трогал вёсла. Весло — это приказ для лодки, весло — точное направление, а откуда я сам-то знаю точное направление?

Долго мы плыли — всю ночь, а берега реки как-то особенно не изменились. Всё будто то же самое — и кусты козьей ивы, и луга, и стога. И главное — солнце… Оно подымалось медленно за туманом — розовое и молочное, но вставало оно вроде бы там, куда вчера садилось.

Неужели это так? Неужели так вертится, так крутит речка Акимка? Неужели всё бежит по одному и тому же лугу?

Я увидел какой-то забор на берегу, а за ним очень знакомую крышу. Шуршурина, ей-богу, шуршурина, только с другой стороны. И на эту сторону он навешал сушёных грибов да солёных окуней. Огромную петлю по лесам и лугам совершила за ночь речка и снова вернула меня к дому шурина Шуры.

Ладно, хватит с меня шуршуриных крыш. Повернусь-ка к ней боком, погляжу краем глаза. Может, пронесёт? Может, не заметят?

— А я тебя давно поджидаю, — послышался голос. — Речка-то всё кружит на одном месте, и ты тут обязательно должен был проплыть. Вот я и жду.

«Край глаза, — думал я, — вот важная штука. Вон в краю этом виден художник Орлов. Стоит себе на берегу, усы топорщит. Интересно глядеть краем глаза. Надо как-то научиться ещё и говорить краями. Хватит с нас этих прямых разговоров. Будем говорить краями».

— А ты-то, наверно, и не ожидал, что река так крутит? — сказал Орлов. — Думал — уплыл навеки, а оказался на старом месте. — И Орлов засмеялся. — Что ж ты молчишь-то? — сказал он. — Небось не ожидал?

«Надо что-то ответить, — думал я, — но ответить краем. Только с какого же краю приступить к ответу?»

— Так что, ожидал или не ожидал? — повторил Орлов.

— А туман-то, парень, пожалуй, развеивается, — ответил я и почесал в затылке.

Край, за который я для начала ухватился, лежал на поверхности, в будущем надо было как-то углубляться.

— Давай-ка вот сюда. Здесь удобно пристать, песочек.

— Табаку вот только мало, — сказал я, — и спички отсырели.

Орлов пока не понимал, что я разговариваю с ним краями. Он забрёл в воду и, когда «Одуванчик» проходил мимо, ловко ухватил лодку за нос.

— Я всё-таки решил с тобой плыть, — сказал Орлов. — У шурина мне делать нечего. Не грибы же с Кларой собирать. Пускай капитан собирает. Его-то место в лодке пока свободно? Так, что ли?

— Вот только лопаты нету, — заметил я, — придётся щепкой ковырять.

— Какой лопаты? — поражаясь, спросил Орлов. — Чего ковырять?

— Потому что червь для язя — первое дело, — сказал я. — Да и окунь червя уважает. Ну а язь не возьмёт — так на уху всяко сорожонки надёргаем.

— Так ты чего? Я не понял: берёшь меня с собою или нет?

— Надо, парень, червей копать. Никуда не денешься.

Орлов замялся, не зная, как понять края моего разговора. А я краем глаза видел, что он действительно готов в плаванье. За плечами его был рюкзак, в руке — удочки: забрал, видно, у шурина свои вещички.

— Щепкой наковыряем, — сказал наконец он и, перешагнув через борт, устроился на капитанском месте.