Суер-Выер и много чего ещё

А Птичий давно уж кипит. Толпа запрудила его улицы и закоулки, рыбьи сачки и голуби взлетают над толпой, вода из аквариумов льётся под ноги, кричат дети, грызутся фокстерьеры, заливается трелью десятирублёвый кенарь. С Таганки, с Яузы, с Крестьянской заставы слетелись на Птичий рынок воробьи, галки, вороны и сизари — единственные птицы, которых здесь не продают и не покупают, если, конечно, они не дрессированные. Но хотел бы я купить дрессированного воробья!

Чудные, неожиданные вещи можно купить на Птичьем!

Вот стоит дедок в шапке-ушанке, нос его похож на грушу, но красен, как яблоко. В руках у дедка — кулёк, в котором неслыханный фрукт — сушёный циклоп. Много лет кряду стоит дедок на своём посту, и запасы сушёного циклопа не иссякают.

А вот чернобровый, с напряжённым от долгих раздумий лицом. На груди его таблица:

ДОБЕРМАН-ПИНЧЕР

Сердито глядит он на прохожих, мрачно предлагает:

— Купите мальчика.

У ног его в кошёлке копошатся щенки, которых никто не покупает.

— Кто хочет усыновить кобелька? — смягчается чернобровый.

Да что щенки — только на Птичьем можно встретить людей, которые занимаются редчайшим на земном шаре делом — продают песок. Никто никогда не мог додуматься, что песок надо продавать, а на Птичьем додумались и продают — и покупают. Но только крупный песок, зернистый, как гречневая каша, — пять копеек стакан.

На Птичьем можно купить корабль-фрегат, целиком слепленный из морских ракушек с засохшей морскою звездой на носу, можно купить просто кусок стекла, но такого стекла, которое переливает всеми цветами радуги и похоже на бриллиант «Королева Антуанетта». Не знаю зачем и не знаю кому нужно такое стекло, да не в этом и дело. Мне, например, всё равно, что продавать, что покупать — стекло, фрегат, сушёного циклопа, — только быть на Птичьем каждую субботу и воскресенье, толкаться в толпе, свистеть в голубиных рядах, гладить собак, глядеть в горло подсадным уткам, подымать за уши кроликов, а то и вытащить из-за пазухи прозрачную колбу и крикнуть: «Кому нужен вечный корм? Налетай!»

Сто монахов

— На Птичьем, конечно на Птичьем, — толковал Крендель. — Мы его там сразу накроем. А куда ему девать монахов? Понесёт на Птичий.

По Вековой улице мы бежали на Птичий, и навстречу нам то и дело попадались люди, которые тащили клетки с канарейками, аквариумы, садки с голубями. Один за другим мчались мимо автобусы, из окошек выглядывали голубятники, собачники, птицеводы, птицеловы и любители хомяков.

На рынке уже в воротах мы влипли в толпу аквариумистов. Здесь был лязг, хруст, гвалт, давка. В прозрачных банках бились огненные барбусы, кардиналы, гурами, макроподы, сомики, скалярии и петушки. То там, то сям из толпы высовывались рыбы-телескопы с такими чудовищно выпуклыми глазами, какими, наверно, и впрямь стоило бы поглядеть на Луну.

— Трубочник! — кричал кто-то где-то за толпой. — Трубочник! Самый мелкий,

        самый маленький,

          самый махонький,

            самый мельчайший

трубочник.

— Инфузория на банане! — вполголоса предлагал вполне интеллигентный человек и показывал всем банку, доверху забитую инфузориями.

Меня стиснули двое. Один продавал улиток, а другой покупал их. Я встрял между ними, и покупатель так давил меня в спину, будто хотел просунуть сквозь неё рубль.

— Красного неона Петух уронил! — заорал кто-то, и толпа развалилась.

Я выскочил на свободное место и чуть не упал на человека, стоящего среди толпы на коленях. Это был Петух — знаменитый на рынке рыбный разводчик.

— Стой! — крикнул Петух и яростно снизу посмотрел на меня. А потом быстро пополз на четвереньках и вдруг — ах, чёрт! — уткнулся носом в землю прямо у моего ботинка. Он накрыл губами красную с золотом рыбку, трепещущую на земле. Да ведь и нельзя хватать пальцами красного неона, только губами, только губами, чтобы не повредить нежнейших его плавничков.

Вскочив на ноги, Петух выплюнул неона в изогнутую стеклянную колбу. Да, это был красный неон — редкая рыбка с притоков реки Амазонки. Три пятьдесят штука.

А в голубиных рядах и народу, и голубей было полно. Голуби — носатые, хохлатые, ленточные, фильдеперсовые, жарые — трепыхались в садках, плетёнках, корзинках, за пазухами и в руках у продавцов и покупателей. Десять… двадцать… пятьдесят… сто монахов хлопали крыльями, клевали коноплю, переходили из рук в руки.

— Крендель! Здорово, Крендель! — заорал какой-то парень и под нос Кренделю сунул кулак, в котором был зажат голубь. — Хочешь чёрно-чистого?

— Крендель пришёл! Монахов своих ищет!

— Моньку у него украли!

— Когда?

— Вчера?

— Моньку-то моего никто не видал? — спрашивал поминутно Крендель.

— Пара рубликов! Пара рубликов! — тянул меня за рукав пожилой голубятник. — Бери, пацан, не прогадаешь!

У одной клетки, где сидели как раз пять монахов, Крендель остановился. Это были не те монахи, но хорошие, молодые, ладные.

— Чего уставился? — сказал Кренделю хозяин, голубятник-грубиян по прозвищу Широконос.

— А чего? — сказал Крендель.

— А то, — ответил Широконос.

— Ладно, ладно, — сказал Крендель.

— Ещё бы, — добавил я.

— Гуляй, гуляй, — сказал Широконос. — Не твои монахи.