Суета Дулуоза

Следующим шагом было выбрать колледж. Моя мать настаивала на Коламбии, потому что в итоге хотела переехать туда в Нью-Йорк и посмотреть большой город. Отец хотел, чтоб я пошел в Бостонский колледж, потому что его наниматели, «Печатники Кэллахэн из Лоуэлла», обещали ему повышение, если он сможет меня убедить туда поступить и играть у Фрэнсиса Фэйхи. Также они намекали, что его уволят, если я отправлюсь в какой-нибудь другой колледж. Фэйхи, как я говорил, был у нас дома, и сегодня я располагаю в своем владении почтовой открыткой, которую он написал Кэллахэну, говоря: «Засуньте Джека в Бостонский колледж любой ценой». (Более или менее.) Но мне тоже хотелось в Нью-Йорк и увидеть большой город, чему на белом свете я рассчитывал научиться у Ньютоновых Высот или Южной Излучины, Индиана, субботними вечерами, а кроме того, я повидал так много кина про Нью-Йорк, что… ну, нет нужды в это углубляться, набережная, Центральный парк, Пятая авеню, Дон Эмичи на тротуаре, Хеди Ламарр со мной под ручку в «Рице». Я не спорил, что моя мать, как обычно, права. Она не только велела мне оставить Мэгги Кэссиди дома и поехать в Нью-Йорк в школу, но метнулась к «Маккуэйду» и купила большой спортивный пидж, и галстуки, и рубашки на свои жалкие обувные сбережения, которые хранила в корсете, и устроила, чтоб я жил и столовался у ее мачехи в Бруклине в приятной большой комнате с высоким потолком и уединенностью мне для занятий, чтоб я хорошие отметки получал и хорошенько высыпался перед важными футбольными матчами. В кухне происходили здоровенные перепалки. Отца моего уволили. Он угнетенно ездил на работу в разные места за городом, вечно возвращался на закопченных поездах в Лоуэлл на выходные. Единственное счастье у него в жизни теперь, в каком-то смысле, учитывая шипящие старые батареи в старых тараканьих гостиничных номерах зимой в Новой Англии, было, чтоб я чего-то добился и вообще его искупил.

То, что его уволили, конечно, безобразие, и этого про «Печатников Кэллахэн» я не забыл, и оно – еще одно черное перо в плюмаже на моей шляпе «успеха». Ибо, в конце концов, что есть успех? Убиваешь себя и нескольких других, чтоб забраться на вершину своей профессии, так сказать, чтоб, когда достигнешь зрелости или немного позже, мог бы сидеть дома и возделывать свой садик во блаженстве; но к тому времени, раз ты изобрел какую-нибудь усовершенствованную мышеловку, через весь твой садик несутся толпы и топчут тебе все цветы. С этим-то как?

II

Перво-наперво, Коламбиа отправила меня на подгот в Нью-Йорке, чтоб я подтянул себе оценки по матёме и французскому, предметам, которые в Лоуэллской средней школе я сам по себе проглядел. Подумаешь, я только по-французски и говорил до шести лет, поэтому, само собой, с самого начала там мне светила пятерка. Матёма – это основа основ, любой кэнак считать умеет. Подгот на самом деле был продвинутой средней школой под названием «Школа Хорэса Манна для мальчиков», основанной, кажись, старым чудиком Хорэсом Манном, и отличная это школа была, с плющом по гранитным стенам, с газонами, беговыми дорожками, теннисными кортами, спортзалами, жизнерадостными директорами и преподами, вся на высоком холме, глядящем на парк Ван Кортлендта в верхнем Манхэттене Нью-Йорка. Ну, коль скоро ты там ни разу не была, к чему утруждаться подробностями, разве что можно сказать: стояла она на 246-й улице Нью-Йорка, а я жил у своей бабчихи в Бруклине Нью-Йорка, ежедневная поездка в два с половиной часа подземкой в один конец.

Ничто не смущает молодых оболтусов, даже теперь, вот как мне это удавалось: типичный день:

В первый вечер перед первым днем школы я сижу за своим обширным столом, поставленным посередине моей комнаты с высоким потолком, величественно выпрямившись на стуле с ручкой в руке, передо мной разложены книги, подпертые благородными бронзовыми упорами, найденными в подвале. Это совершенно формальное начало моего поиска успеха. Я пишу: «Дневник. Осень, 1939, 21 сентября. Мое имя Джон Л. Дулуоз, вне зависимости от того, насколько мало это может значить для случайного читателя. Вместе с тем считаю необходимым предоставить некое подобие объяснений материальному существованию этого Дневника» – и прочее подобное школярство, за чем следует: «И я неким манером извинюсь за использование пера и чернил». («Хо-хм! – думаю я. – Ей-бо! Да чтоб мне, Пемберброук!») И после чего прибавляю чернилами: «Похоже, такие люди, как Тэкери, Джонсон, Дикенз и прочие, вынуждены были составлять обширные тома пером и чернилами, и, невзирая на тот факт, что я нескромно признаюсь в некоторой степени сноровки при печати на машинке, чувствую, что не должен продолжать свои литературные предприятия с той легкостью, какая машинке под стать. Я ощущаю, что возвращение к старому методу неким манером оставит безмолвную дань тем старым гладиаторам, тем бессмертным душам дневникового журнализма. Постойте ж! Я никоим образом не предполагаю, будто причислен к их сонму, но лишь то, что было хорошо для них, должно всенепременнейше устроить и меня».