Суета сует

Семья Рушди: госпожа Рушди, облаченная в сари, печальна, но держится с достоинством; сестра Самин — весьма привлекательные, орлиные черты и тяжелые веки, как у Салмана, в шароварах и свободной тунике; на руках — очаровательная малютка Майя. Зафар, чудесный, кроткий мальчуган, больше похож на мать. Салман говорит нам: «К исламу это все не имеет никакого отношения. Это злой дух вырвался из бутылки — в истории такое бывает».

Работа с Бетти Бэколл[61] над шедевром Теннесси Уильямса[62] была опытом сколь полезным, столь и увлекательным, несмотря на довольно мрачные прогнозы. Я отметила, что Гарольд восхищался Бетти и с презрением отвергал рассказы о ее сложном характере. «Она профессионал», — Гарольд всегда так говорит, когда хочет похвалить актера. Только Боб Готлиб сумел предугадать, что Бетти и Гарольд поладят, а вот менее талантливым «прорицателям» это не удалось. Боб редактировал ее автобиографию, «Бэколл о Бэколл». «Бетти, — сказал он, — хороший товарищ». И действительно, в дальнейшем у нас с Бетти завязалась прочная дружба. Когда Гарольд выступал в качестве режиссера, я всегда думала, что он на стороне актеров, поскольку отождествляет себя с ними; если и возникали какие-то трудности, виной тому был его перфекционизм, его повышенное внимание к тексту, а не какая-нибудь агрессия или нетерпеливость. За годы его режиссерской работы я привыкла слышать, как люди с некоторым удивлением отмечают: «Гарольд — такой славный режиссер».

Нам обоим нравилось бывать на могилах писателей. Однажды, когда мы были в Цюрихе на постановке пьесы «На посошок», то отправились в паломничество: искать могилу Джойса, кумира Гарольда. Сперва Джеффри Годберт и Тони Эстбери, оба ценители поэзии, сообщили нам, какие именно рестораны любил Джойс и что он пил: мы в точности следовали инструкциям. Гарольд, потягивая белое вино и поглядывая на официанта: «Да, Джойс любил буржуазный комфорт». Потом мы с трудом взбирались на большую высоту: там, над городом, расположено кладбище, где, как нам сказали, похоронен Джойс. Наконец, мы туда взобрались, спотыкаясь о заледеневшие каменные ступени; все было покрыто белым инеем — и пустоши, где все еще цвел вереск, и аккуратно высаженные деревья; внизу, под нами, простирался весь Цюрих. Я наклонялась к заиндевевшим табличкам. И вдруг — крик Гарольда: «Вот он!»

И действительно, это был он, Джимми Джойс: отлитый в бронзе, в человеческий рост. Представляю себе его в очках, с открытой книгой, с его тростью, с его сигаретой… как он смотрит в нашу сторону. На самом деле, я тоже успела заметить эту фигуру, но почему-то подумала, что это — живой человек, подзывающий нас. Когда мы вернулись в гостиницу, я заглянула в биографию Эллманна[63]. Оказывается, Нора, узнав что кладбище находится рядом с зоопарком, сказала: «Оттуда Джим может слышать, как ревут львы; они ему всегда нравились».

1 апреля 1990 г.

Вечер памяти Беккета в Национальном театре. Там постоянно звучала одна мысль: «Я должен продолжать свой путь и продолжу свой путь». Это вовсе не так называемое отчаяние, которое то и дело приписывают Беккету. Другие впечатления: в беккетовском мире никто никогда не умирает, в особенности сам Беккет и в особенности его мертвецы. Серьезность давней подруги Гарольда, Дельфин Сейриг[64], в «Шагах»: монахиня-экзистенциалистка в черном брючном костюме, с белым воротником и черно-белым клобуком.

Я помню горе Гарольда на Рождество 1989 года, когда он узнал о смерти Беккета. В тот год Гарольд посещал его в парижском доме престарелых, а совсем незадолго до его смерти они беседовали по телефону (Гарольд был взволнован, когда Беккет сообщил ему, что сценарий по роману Кафки[65] лежит на тумбочке возле его кровати). В тот вечер я напомнила Гарольду, что Беккет не впадал в отчаяние: «Я продолжу свой путь».

25 января 1996 г.

Гарольд сказал мне за обедом, что Джуди Дейш (его друг и литературный агент) едва не поперхнулась, когда он сказал ей по телефону: «Я пишу». Я: «Там люди ходят, или это радиопьеса?» Гарольд не согласился на подобную классификацию, заметив: «Не забывай, ‘Пейзаж’ начинался как радиопьеса». Перечитав написанное, сообщил: «Это растение. Оно живое. Теперь я посмотрю, хочет ли оно расти или предпочитает остаться тем, что есть».

29 января

Гарольд: «Я только что осознал, что умер бы, если бы нацисты вторглись в Англию. В возрасте десяти лет». Я: «Неужели ты не думал об этом раньше? Иногда я наблюдала, как твои родители сидят за ланчем в Итон-мэнор в Хоуве — твой отец такой вспыльчивый, а мать такая любезная, — и думала, что эти славные, исполненные достоинства люди могли бы умереть в условиях неслыханного унижения и кошмара». Потом мы обсуждаем, отослали бы родители десятилетнего Гарольда к американским родственникам или нет — возможно, на средства дяди Коулмена. Гарольд оживляется: «Тогда я, вероятно, вырос бы республиканцем. Голосовал бы за Рейгана». Другой Гарольд? Как если бы оксфордский преподаватель пил бордо и играл в крикет, но никогда не написал и строчки.

25 февраля