Суета сует

— Три перста есть кукиш, клеймо антихристово! — закричал на всю площадь протопоп.

— Молчи, дурак! — Никон шагнул к нему, схватил за грудь, притянул Аввакума к себе, уперся в его расширившиеся глаза взглядом. — Тремя перстами первосвятители знамение клали…

— Никоне, Никоне, — не слушая, запричитал протопоп, кривя сухие, в черной коросте губы. Глаз не отводил, смотрел дерзко, с вызовом. — Что делаешь с православными? Пошто веру отцов и дедов рушишь? Пошто над церковью глумишься? К папе Русь прислонить хочешь?

Патриарх застонал, тряхнул протопопа. Истлевшая рубаха мягко поползла, клочья ее остались в руке Никона. Он брезгливо посмотрел на этот зловонный ком тряпья, швырнул его в лицо Аввакуму.

— Русь верой своей сильна, — звонко, по-молодому кричал Аввакум. — Дедовскими заветами сильна. На том стоим!

Колыхнулась толпа, подалась вперед.

— Ох, ох, Русь, — кликушествовал протопоп. — Чего тебе захотелось чужих обычаев? Чего тебе захотелось к немцам, к латинянам в наложницы идти?

— Опомнись, безумный! — взревел Никон. — Какие немцы? Какие латиняне? — Он обвел толпу бешеным взглядом. — Не я ли хотел православную церковь по древлим греческим законам устроить? Здесь! На Руси! И ее, неверными обесчещенную, у нас в чистоте возродить! Во всем, в самой малой малости первоапостольские заветы соблюсти — значит чистую и истинную веру сохранить! Потому и книги править велел, потому и троеперстие почитать велел, что так в греческой церкви заведено. Только очистившись от скверны вашего невежества и самочинства, можем принять мы духовный стяг из ослабших рук греческих первосвященников и утвердить его здесь, в Москве! — Патриарх раскинул руки, голос его зазвенел. — Здесь третий Рим! Здесь будет и истинная православная церковь! Единая и соблюдением законов сильная! А сильная и единая церковь народ наш сделает сильным духом. А духовно единый народ мощь и величие России придаст. И тогда Россия, аки сокол, над всеми иными странами взлетит и над всем миром могущество свое утвердит! Мир и единство несу я!

— Не мир, не мир, — закричал Аввакум, — а мор и раздор несешь ты! В чем единение ищешь? В подражании греческой церкви? Она нам не указ! Не указ нам учения иноземные! — Протопоп обвел взглядом народ, и опять колыхнулся московский люд, подвинулся на шаг к протопопу. — Мы верой святых и мучеников наших, российских, сильны и едины. И другим кланяться не будем! — Аввакум нагло ощерился. — Святые отцы наши так знамение клали! — Он поднял вверх два черных пальца, пошевелил ими. — Так нас учили, так и мы персты складывать должны!

Взвыла толпа. Заголосили юродивые, загремели веригами, потянули к протопопу медные кресты.

— Пошто латинский крыж заместо осьмиконечного на святительский клобук нацепил? — протопоп выметнул руку чуть не в лицо патриарху. — Пошто трегубую аллилуйю заместо сугубой ввел? Не лютеранство это? Не поклонение перед иными странами? Не предательство Руси? Не отступничество от дедовых да отчих заветов?

Никон, навалившись на посох, по-коршунячьи вытягивал шею, раздувал ноздри. Аввакум схватился за грудь, зашелся кашлем.

— Пошто нас, книжных правщиков, отставил? — сквозь хрип выкрикнул он, и крик получился жалобный, просящий. — Киевских латинян за правку посадил, а нас — прогнал! Пошто?

Патриарх засмеялся, расправил плечи.

— Ты — книжный правщик? Будя, не смеши, — он снисходительно постучал посохом по плечу Аввакума. — Ты со товарищи своим невежеством только пакостили, истину выявить мешали. За то и погнал вас. — Он зевнул. — Отец Епифаний выправит — зело учен, мудр. Риторство и философию знает.

— Риторство и философию?! — Аввакум задохнулся от возмущения. — Риторство и философия — блуд умствования! — Плюнул на землю, растер ногой. — Вот что есть риторство и философия! Вот что есть мудрость! — Протопоп, пошатываясь, двинулся к патриарху. Стрелец Арсений схватил Аввакума за плечи, но тот дернулся в нетерпении, толкнул стрельца. Арсений отлетел, упал спиной на телегу.

— Ах ты, шпынь долгогривый! — обозлился он и рванулся к протопопу.

Но Никон поднял руку, остановил стрельца.

— У-ух, мудрость, искус дьявольский, — зарычал, затопал Аввакум. — От знаний-то и беды все, ибо сказано, кто умножает познание — умножает скорбь. Где они, твои мудрецы, Пифагоры, Ераклиты да Аристотели? Сама память о них погибша, аки свинья, вшами изъеденная. Не знанием, — зашипел он в лицо патриарху, — не мудрствованием, а токмо верой — верой! — к истине придем и за единый аз той веры жизни отдадим!

— Зело свиреп! — Никон усмехнулся. — А ежели аз тот от невежества вписан?

Аввакум отвернулся, ссутулился, подошел, загребая ногами, к телеге, уперся в нее руками.

— Наши русские святые, учителя наши, по этому азу истину нам открыли, значит, и аз тот свят, — устало сказал он и опустил голову.

— Слепец! — загремел бас патриарха. — И святые твои, учителя твои, невежды-слепцы!

И стало тихо. Закрыли, как от удара, лица ладонями Лабы; охнув, качнулись мужики. Даже юродивые от такого святотатства и богохульства перестали поскуливать, побелели.