Суфизм сегодня

Первая парижская теккия была организована над магазином в проезде Сен-Андре (сейчас это чайная комната). После ее торжественного открытия Ага вместе с молодой женой вернулся в Англию. Во время похода по Гранаде в 1967 году на загородном кемпинге английский энтузиаст повсюду разыскивал учителя-суфия, который, как ему сообщили, находился со своими учениками в Гранаде. Владелец земли ответил, что здесь нет никого похожего, только семьи с детьми. Когда Ага гулял с ребенком и ставил тент, чтобы защитить девочку от солнца во время отдыха, нам и в голову не приходило помочь ему – между тем, я помню, как он влез на дерево, чтобы привязать растяжку моей палатки, и чинил мою старую машину; казалось нормальным, что он обслуживает меня. Англичанин нашел нас только накануне отъезда.

Невозможно преувеличить эйфорию, которую мы тогда испытывали. Мы были как дети в кондитерской: у нас был двуликий Мастер в виде Аги и Шаха, оба – выдающиеся люди; английская и французская группа были объединены, вскоре в группе появились и два застенчивых испанца; Южная Америка и США еще не присоединились к каравану, и мы искренне считали, что работа завершена и остается лишь пожинать ее плоды, которые сами упадут нам в руки.

В 1967 году Касселл выпустил новый перевод «Рубайат» Омара Хайяма, осуществленный Робертом Грейвзом и Омаром Али-Шахом. На тот момент Роберт Грейвз был самым знаменитым из живущих англоязычных поэтов, и объединение с ним дало Аге, вероятно, самую широкую в его жизни популярность и известность в прессе. На самом деле, перевод почти полностью выполнил Ага, вклад Грейвза заключался, скорее всего, в десятке небольших дополнений, внесенных в текст. Во время скандала, вызванного этим «осквернением» священного текста, Грейвз косвенно признал роль Аги, заявив, что предложение стать соавтором перевода было «высочайшим поэтическим комплиментом, который я когда-либо получал».

Сейчас влияние суфиев на всю арабскую и персидскую классическую литературу и поэзию является общепризнанным фактом, и поэтому трудно представить себе эффект разорвавшейся бомбы и гнев, вызванные этим переводом в то время. Версия Фитцджеральда считалась канонической, хотя полностью противоречила оригинальному тексту Омара Хайяма. На ней выросло несколько поколений английских детей, и никого не интересовало то, что Фитцджеральд превратил мистическую поэзию в антирелигиозную пропаганду. Какое всем было дело до двух странных людей, которые утверждали, что на поэтическом языке Хайяма «вино» означает состояние особого «опьянения», в которое человек входит, когда начинает познавать Бога? И что с того, что Фитцджеральд был противником религии, какое это имеет значение?

Начавшиеся споры в печати заботливо подпитывались письмами от друзей (которые позиционировали себя и «за», и «против»), ответами на ответы, спровоцированные прежними ответами; в газетных колонках читательской корреспонденции все это наслаивалось одно на другое. Имена Аги и Шаха были вываляны в грязи: кто эти афганцы, неизвестно откуда взявшиеся, не имеющие за плечами стажа преподавания в каком-либо институте или университете?

Ситуация обострялась еще и тем, что книги Шаха как раз начали становиться бестселлерами, и Том Махлер из издательского дома «Джонатан Кейп» хотел сделать из него преемника Махариши. Английские востоковеды, заведовавшие различными институтами и системой образования в целом, монополизировали в литературе эту тему, но их книги продавались всего лишь сотнями, поэтому они неодобрительно отнеслись к появлению на своей территории какого-то выскочки. Подлинность рукописи, использованной для перевода, вызывала бесконечные споры; от Аги потребовали предъявить персидский оригинал; в данных обстоятельствах, он отказался идти на поводу у подобных людей и так и не предъявил использованный источник.

На пасхальной встрече 1968 года Ага попросил встать и пересчитаться тех, кто желает участвовать в суфийской работе, которую с этих пор будут называть не «Работой», как у гурджиевцев, а «Традицией». Это вызвало первый из целого ряда последовательных шоков.

Он никогда раньше не требовал от нас подобной демонстрации; мы все были достойными и послушными (а некоторые даже высокоинтеллектуальными) людьми. Потом он сказал, что собирается перестать заботиться о нас. Я не поверил ему ни на мгновение – сама эта идея была чем-то невообразимым. Может быть, он обращался только к некоторым из присутствующих; этот случай навсегда остался для меня загадкой. Я не могу объяснить произошедшего, а значит, не буду и пытаться.

Возможно, события того периода были своего рода лакмусовой бумагой, то есть способом, которым братья оценивали, как Традиция суфиев приживется на Западе. В любом случае, с этого момента братья пошли разными путями, или «согласились не соглашаться», как сказал нам Ага.