Сухэ-Батор

Да Сухэ и сам видел, что жизнь аратов осталась все такой же, как и была. Они по-прежнему оставались крепостными, и по-прежнему нойон был полным властелином у себя в аймаке. Не стало маньчжурских губернаторов, но их место заняли наместники хана — сайты. Каждый из удельных князей стремился выслужиться перед богдоханом, получить новый титул, а потому торопился преподнести «живому богу» богатый подарок. Со всех сторон в табуны хана сгонялись сотни лошадей для обслуживания его самого и его многочисленной свиты. Высшие ламы чувствовали себя хозяевами положения и на князей поглядывали свысока. Это они, они из своей среды выдвинули нового хана Монголии! Пришло их время повластвовать. Ведь теперь и премьер-министром и министром внутренних дел был да-лама Церен-Чимид. Тысячи коней и верблюдов, принадлежавших раньше маньчжурскому императорскому дому, Церен-Чимид роздал высшим ламам, освободил монастырских подданных — шабинаров — от всех налогов.

Ниже богдо-гэгэна стояли семь крупных церковных сановников — хутухт и высшие ламы аймаков. А еще ниже — тысячи мелких хутухт и хубилганов, хомбо-лам, цоржи и прочих «святых» всех категорий. Крупные ламы теперь имели личные владения, население которых находилось в крепостной зависимости, они получали из государственной казны огромные суммы в виде пособий и пенсий. Дело доходило уже до того, что, пользуясь своей близостью к богдо-гэгэну, высшие ламы стали отнимать у владетельных князей их крепостных, пастбищные угодья, стада. Нет, не о такой свободе пелись песни у очагов бедняцких!

И все же маньчжуры и китайцы были изгнаны. Долги китайским ростовщикам больше не лежали на плечах аратов, не нужно было содержать маньчжурские гарнизоны и чиновников.

Но было что-то непрочное в самом перевороте. Что? Почему маньчжуры сдались почти без боя? Помощь белого царя? Но разве цари и ханы дают свободу? Двести лет сидели цины на шее монголов. Забирали лучшие земли, наводнили страну ростовщиками и своими гарнизонами; по сути, забрали всю власть в свои руки, превратили ханов и князей в своих слуг.

Сухэ лежал на кошмах и думал. Он пытался разобраться в событиях последних дней. Но ясности в голове не было. И все же ему казалось, что в Ургу он примчался не зря. Все, что творилось вокруг, как-то касалось и его, он не мог оставаться в стороне от всех этих событий.

Но самое странное было в том, что он пока не мог понять, что же делать дальше. Его никто не призывал, никому не было до него дела. Может быть, добровольно пойти в солдаты? Но на военную службу никогда и никто добровольно не просился. Военная служба была бессрочной. В солдаты забирали насильно. Даже теперь эти порядки не изменились. Быть всю жизнь солдатом, терпеть надругательства дарг, побои, голодать, не сметь сделать шага без разрешения начальника, забыть о свободе…

А Сухэ больше всего на свете любил свободу. Он был горяч, не терпел никаких оскорблений, ненавидел всякое притеснение. Правда, любил оружие. Всякое: острые клинки, винтовки, револьверы, пушки. Глаза его вспыхивали жадным огнем, когда он видел красивый нож или револьвер за поясом у какого-нибудь князя. Он считал себя охотником, хотя охотился редко, и страсть к оружию жила в его сердце, владела его помыслами. Он не однажды брал на праздниках призы по стрельбе из лука, сбивал орла на лету. Заветный лук до сих пор лежал в юрте. Стрелков из лука разделяли на команды по двенадцать человек. Каждый стрелок пускал за один раз пять стрел, всего же двадцать стрел с расстояния в сорок пять маховых саженей. А победителей награждали званием «мэргэнов» — метких стрелков.

Но настоящего огневого оружия у Сухэ не было никогда. Однажды в лесу он случайно повстречал охотника, и тот разрешил ему потехи ради выстрелить из своего самодельного ружья с сошками. Дрожащими от волнения руками юноша взял ружье и выстрелил. Это было самое высокое счастье. Тот свой первый выстрел Сухэ не мог забыть и до сих пор.

Мысль о солдатчине была страшна. И все же где-то в глубине сознания засела мысль: «Ну, а как же по-другому? Не сидеть же сложа руки! Если маньчжуры полезут на Монголию, пойду!»

С тяжелыми думами заснул Сухэ. Он не знал, что его судьба уже решена.

Утром в юрту зашли два чиновника. Один из них в фетровой шляпе, чесучовом халате и гутулах с загнутыми носками, сощурившись, оглядел Сухэ с ног до головы и произнес басовитым голосом:

— Вот где ты укрываешься от воинской повинности, собачья блоха! Не хочешь служить «многими возведенному»!

Другой чиновник зачитал бумажку, в которой говорилось, что сын арата Дамдина Сухэ, девятнадцати лет от роду, отныне призывается на воинскую службу и ему надлежит сегодня же прибыть на призывной пункт. В случае, же уклонения…

Но чиновники, судя по всему, были настроены миролюбиво. Они не отказывались от угощения, предложенного Дамдином. Мать, Ханда, прислуживала за столом: подавала куски мяса, разливала в пиалы чай, подкладывала борциги на бараньем сале.

Чиновники руками разрывали сухожилия, обгладывали кости. Жир капал с их подбородков. Выпив несколько пиал чая, они разговорились.